Галина Волкова “Моя улица" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

вернуться
на главную
страницу

Галина Волкова

МОЯ УЛИЦА

рассказ

Галина Волкова родилась в 1938 году в Москве. Училась в школе и в достаточно инженерном институте. Затем, как и положено, отдала свою жизнь хорошему месту под названием ГИАП, хотя направление этого заведения не было связано, к сожалению, с её тайными литературными устремлениями. Но судьба была к Галине Волковой добра и дала возможность стать в ГИАПЕ неким одописцем, участником всяческих капустников и, вообще, как бы пишущим человеком. Все это вылилось в писание рассказов и кое-какое их пристраивание, книжки, журналы и т.д. Участник нескольких ЛИТО, прошлых и настоящих. В частности, А.И. Зорина, Ю.Б. Покровской.

Бабушка называла меня – гулящая… Нет-нет, она не имела в виду дурные наклонности. Это от слова – гулять, просто гулять по улице. А если не по улице, тогда это называлось – « ходить по хатАм». Мне нравится и то, и другое. Ничего не изменилось: я люблю гулять по улице и ходить по хатАм.
В силу своей географической тупости ни одну улицу я не могу назвать своей. Я невнимательна к улице, как юный герой Короленко, я хожу с книжкой, даже если её нет в моих руках. Я думаю о ней, я рассеянна и любой прохожий, приглядевшись, может, назвать меня чокнутой.
Улица! Улица – это то место, куда меня не пускали. Это свобода, уход от долга.  Это сладкое одиночество путешественника, это безответственность.
Моя постоянная мечта – идти по незнакомой улице в незнакомом прекрасном городе. Ощущать покой и отстранённость с тайной гарантией безболезненного возвращения к покинутой рутине повседневности.
  Есть ли в моей мечте место для спутника? Я не знаю… Вероятно эпизодические моменты его присутствия допускаются, но не более… Любое ущемление моего блаженства на воображаемой улице – это ущерб, часто непоправимый. Со спутником ведь надо делиться. Где-то придётся покривить душой, а так не хочется…

Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
поймет ли он, чем ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь,
Взрывая, возмутишь ключи,
- Питайся ими - и молчи...

Пусть будут мимолётные встречи… Да вот и встреча, на углу сидит мужчина с аккордеоном. Какой аккордеон! Это настоящий орган! И знаете, что он играет?! Адажио Альбинони! Он играет божественно!

Это было в Бремене, ранним утром. На улочке, отходящей от старинной мрачной площади с памятниками Роланду и смешным Бременским  музыкантам.
Узкая улочка с разноцветными пастельными домами, где жители ещё не проснулись в тот воскресный день. Пустынная улочка и роскошное адажио.
Музыка спускалась с высоты, с собора, и своими аккордами, как печальными вздохами, заполняла, окутывала площадь, а потом и акварельную улицу, не оставляя ни капли пустого пространства…
Я стою возле аккордеониста, не в силах оторваться от него. Я влюблена. Он улыбается, а моя свободная, беспечная душа ликует и парит в голубом небе.
Потом я захожу в странное кафе, стены есть, а потолок - всё то же небо, видно меня не хотят сегодня с ним разлучать. Заказываю суп-пюре из шпаргеля и много пышных булочек. Я голодная. Суп такой вкусный, сытный. Наливаюсь его ароматным теплом, и несу своё тепло на прохладную, спящую, совсем теперь  уж мою, улицу.
Иду к реке, Везеру. Река не очень красивая, но после моей улицы, здесь уже всё моё, и Везер тоже. И я прощаю ему его некрасивость.

Была ещё одна моя улица, я колесила по ней целый месяц полной свободы. Это был Бродвей.
Как ты ощущаешь себя на Бродвее? – спрашивал мой солнечный друг Марик Гейсман.
- Марик! Я смотрю фильм, где играю главную роль, и вижу на экране, что я иду по Бродвею.
На Бродвее у меня в запасе только одна фраза: Ай доунт спик инглиш… Я не говорю по английски. Но меня это не пугает, я абсолютно спокойна, немая в стране говорящих. Я иду  сразу через северный и южный полюсы  жизни, через бедность и богатство, красоту и порок…
Захожу в Макдональдс, чтобы воспользоваться туалетом. У зеркала стоят весёлые разряженные трансвеститы, они смеются, думая, что смутили меня. Чёрные уличные музыканты играют для меня. Романтические блюзы сменяются синкопами  джаза. Я бросаю денежку, мне так весело, так беззаботно, так хорошо. Это моя улица!

Что же это я всё брожу по чужим улицам, как безродная…
Где же она, моя, моя улица, «что в люди вывела меня»?
Чувствовала ли я, что она моя? Принадлежала ли она мне здесь, где отъём улицы, дома, и даже жизни, всегда был таким простым, плёвым делом? Захотят, -  улицу переименуют, дом сломают, а жизнь  отнимут.
Где эта улица, где этот дом?  И ведь скажут, что ничего не случилось, всё идёт как надо, согласно естественному историческому процессу…

Есть улицы центральные, высокие и важные,
С витринами зеркальными, с гирляндами огней.
А мне милей бесшумные, милей - одноэтажные;
От их названий ласковых становится светлей..

Не надо иллюзий, моя бесшумная вишнёвая улица изначально была не моя, мои права на неё были смехотворны. « И всё вокруг колхозное и всё вокруг моё!», «И ты мне улица родная, и в непогоду дорога…»
Но это ведь не про улицу, а  про незабвенного Колю Рыбникова, которого тайно любила страна всей своей задушевностью. Любила его незамысловатую народную красоту, мужское обаяние и речь с едва заметным придыханием. Я его и сейчас люблю… А улица с той заводской проходной… Сколько я их потом видела, эти заводские проходные с их Вохрой… Нет, они не стали моей улицей!
Да, я помню свою первую улицу, такую зелёную летом и снежно-белую длинными зимами. Конечно, я любила её. Иногда и улица любила меня…

Но люблю свою бедную землю,
Оттого, что иной не видал…

Я помню главную точку моей улицы – моё окно…

«Лысый фонарь сладострастно снимает
с улицы
черный чулок».

Помню возвращение домой, тёмными вечерами (лысый фонарь!)   и призывный свет в окне, согревающий и такой одинокий в безразличии моей немой улицы. Это всё, что там было моего…

Я помню щемящую боль в сердце от силуэта отца на фоне вечернего окна, его приезды из Сибири, откуда он привозил  хорошие книги, в Москве их невозможно было достать.
Отцовский чемодан открывался  окном в мир…
- Джек Лондон! Ромен Роллан! Томас Манн!
Господи! Ну что мне были эти Будденброки?! Жившие в стране, куда меня никогда не пустят? Которую я никогда не увижу? Ну что мне были их Ганзейские дела и разборки? Их замечательная Менгштрассе?  Что они мне в моём скромном доме, где пахло стиркой и  керосином? Чем они меня так приворожили?
Я мчусь по моей улице  из точки А навстречу подружке ( из точки Б), и встретившись посередине, захлёбываясь (читали по очереди) кричим на всю ивановскую: А Тони! А Томас! А Аннет Ривьер! А это как тебе?! А тебе?!
Родные, родные, милые Будденброки! Их ( в общем –то призрачная) стабильность,  основательность и красота Ганзейского города, семейное тепло Менгштрассе… Мне так не хватало этого на моей улице…Меня манили «Чужие города» …

Тут шумят чужие города,
И чужая плещется вода,
И чужая светится звезда…

Но!!! Я увидела! Жизнь, со скрипом, как жернов, повернулась, с болью потерь, со скрежетом противостояния ...
И вот я в Любеке! Вот его сказочные башенки! А вот Мариенкирхе! И он, дом Будденброков, так и написано на фронтоне… И я вхожу в их дом, где всё знаю, с детства, мне ничего не надо объяснять, здесь ландшафтная, а здесь ротонда... Как у Марины Цветаевой с её любимой  « Кристин - дочь Лавранса» Я всё там знаю, говорила Марина. Вот и я всё там знала…
А есть ещё Травемюнде! Едем к морю, в Травемюнде! Траве – это река, а мюнде, кажется, это место слияния. И там, где всё слилось, там всё кругом –Будденброки, отель – Будденброки,
ресторан -  Будденброки… И волна на набережной лепечет – Будден-бро-ки…
Шумит зелёное ганзейское море, шумит праздничная Променадаллея…Какая улица! Моя улица! Вот тут гуляла юная, смешная и трогательная Тони, тут случилась её первая любовь. А я была её наперсницей! Пусть не у моря, пусть у печки в зимней Москве. Мои чувства были столь же наивны, романтичны и свежи!
Кто скажет, что немцы толстокожие филистёры?

Немцы…Немцы…Немцы…
На одной чистой прелестной улице немецкого города, в вымытой до блеска булыжной  мостовой, по которой я шла… Что-то блеснуло на солнце, какая-то медная дощечка с буквами…
И там я прочитала: в этом доме жили Элла и Марк Фишманы. В мае 1942 году их депортировали и   они погибли в лагере Аушвиц. Потом, приглядываясь к мостовой,  я нашла ещё множество таких же табличек с разными именами. Жили, жили, жили, Аушвиц, Аушвиц, Дахау…
Все они погибли, все жили на этой улице и считали её своей. Все  жили в Германии…Они так и говорили наверно – это моя улица…Это моя Германия…Это мой дом…
Улица! Дома! Достопримечательности… Такое длинное слово, длинное на всех языках. Я тихо признаюсь вам, меня не сильно волнует это слово, эти достопримечательности из камня…Это ведь не лес, не река, не море и горы…Лукавлю…Когда маленький пароходик, плывущий по Сене, открыл мне вдруг громаду Нотр-Дама, я содрогнулась, будто гигантская волна Цунами накрыла меня и погребла…
И всё же, для меня улица, скорее декорация, и я жду, когда же  начнётся пьеса, действие. Жду пьесу с хорошим концом.
Публика ворчит: какой хороший конец? Хороших концов не бывает!
Ах, - говорю я. – Ведь вы даже ролей своих ещё не выучили твёрдо, откуда же вам знать, какой будет конец?

Ну что же так грустно! -  Скажет мой предполагаемый читатель. И будет неправ. Но только у любимого поэта найду я оправдание  моему путешествию по улице, которую  не посмела назвать своей:

«И до чего хочу я разыграться,
Разговориться, выговорить правду,
Послать хандру к туману, к бесу, к ляду,
Взять за руку кого-нибудь: - будь ласков, -
Сказать ему, - нам по пути с тобой …»

"Наша улица” №287 (10) октябрь 2023