Ефим Гаммер “Поезд возвратного времени:
прибытие в Иерусалим на рассвете 5739 года" роман ассоциаций на основе очерков, эссе и мемуарных зарисовок
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Ефим Гаммер родился 16 апреля 1945 года в Оренбурге. Жил в Риге. Окончил русское отделение журналистики Латвийского госуниверситета. Автор многих книг прозы и стихотворений. Лауреат престижных международных премий.

вернуться
на главную
страницу

Ефим Гаммер

ПОЕЗД ВОЗВРАТНОГО ВРЕМЕНИ:
ПРИБЫТИЕ В ИЕРУСАЛИМ
НА РАССВЕТЕ 5739 ГОДА

роман ассоциаций на основе очерков, эссе и мемуарных зарисовок

Ефим Гаммер
©Yefim Gammer, 2022

Ефим Гаммер (слева) завоевывает звание чемпиона Иерусалима в 30-й раз.

Иерусалимский Джаз-бэнд Бориса Гаммера, брата Ефима Гаммера. 

Ефим Гаммер и Белла Верникова на творческом вечере, посвященном выходу в свет их новых книг.

Ефим Гаммер и Петр Вайль - Рига, 1974 года - работают над выпуском газеты «Студент в спецовке».

Ефим Гаммер - лето 1982 года -  готовит репортаж из  центра Бейрута для радио «Голос Израиля».

Ефим Гаммер в процессе создания эссе «Реальная мистика нашей жизни».

ОБ АВТОРЕ
Ефим Аронович Гаммер - член правления международного союза писателей Иерусалима, главный редактор литературного радиожурнала «Вечерний калейдоскоп» - радио «Голос Израиля» - «РЭКА», член редколлегии израильских и российских  журналов «Литературный Иерусалим», «ИСРАГЕО», «Приокские зори». Член израильских и международных Союзов писателей, журналистов, художников - обладатель Гран При и 13 медалей международных выставок в США, Франции, Австралии, в середине девяностых годов, согласно социологическому опросу журнала «Алеф», был признан самым популярным израильским писателем в русскоязычной Америке. Родился 16 апреля 1945 года в Оренбурге (Россия), закончил отделение журналистики ЛГУ в Риге, автор 29 книг стихов, прозы, очерков, эссе, лауреат ряда международных премий  по литературе, журналистике и изобразительному искусству. Среди них - Бунинская,  Москва, 2008, «Добрая лира», Санкт-Петербург, 2007, «Золотое  перо Руси», золотой знак, Москва, 2005 и золотая медаль на постаменте, 2010, «Левша» премия имени Н.С. Лескова - 2019, имени М.В. Исаковского «Связь поколений»  - 2021,  премия имени Марка Твена - 2022, «Бриллиантовый Дюк»  - 2018 и 2019, международного конкурса «Поэтический атлас 2021», «Петербург. Возрождение мечты, 2003». В 2012 году стал лауреатом (золотая медаль) 3-го Международного конкурса имени Сергея Михалкова на лучшее художественное произведение для подростков и дипломантом 4-го международного конкурса имени Алексея Толстого. 2015 год - дипломант Германского международного конкурса «Лучшая книга года». Диплома удостоена документальная повесть «В прицеле - свастика», выпущенная в свет рижским издательством «Лиесма» в далеком 1974 году. Выходит, не только рукописи не горят, но и некоторые старые книги. В 2020-году удостоен международной премии имени Саши Чёрного и  назван лучшим автором 2019 года по разделу «Проза» в российском журнале «Сура», по разделу «Художественная публицистика» в российском журнале «Приокские зори»,  на 6-ом международном поэтическом конкурсе «Россия, перед именем твоим…» удостоен 1 места и стал Победителем международного конкурса драматургов, проведенном в Санкт-Петербурге театром «ВелесО». Также занял 1 место в номинации Поэзия - на Всероссийском конкурсе «Чудеса делаются своими руками» имени Нины Николаевны Грин, стал победителем - 1 место - на международном конкурсе «Хвала сонету». лауреатом международной поэтической премии «Мое солнцестояние», лауреатом международного конкурса поэзии имени Игоря Царева «Пятая стихия» в номинации «Мое Подмосковье» и дипломантом международного литературного конкурса маринистики имени Константина Бадигина. В 2014 году занял 1 место на литературном конкурсе имени Лаврентия Загоскина «Вслед за путеводной звездой» в номинации «Проза». Кроме того, является старейшим действующим боксером нашей планеты. Вернувшись на ринг в 1998 году в возрасте 53 лет, выступал в боксерских турнирах до 70, тридцать раз подряд стал чемпионом Иерусалима. Занесен во всемирную книгу «КТО ЕСТЬ КТО» - московское издание. Живет в Иерусалиме. Печатается  в журналах России, США, Израиля, Германии, Франции, Бельгии, Канады, Латвии, Дании, Финляндии, Украины  «Литературный Иерусалим»,  «Арион», «Нева», «Дружба народов», «Наша улица» «Новый журнал», «Встречи»,  «Слово\Word», «Новый свет», «Наша улица», «Млечный путь», «Вестник Европы», «Кольцо А», «Журнал ПОэтов», «Зарубежные записки», «Мастерская», «Заметки по еврейской истории», «Побережье», «Русская мысль», «Литературная газета», «Российский писатель», «Время и место», «Стрелец», «Венский литератор», «LiteraruS - Литературное слово», «За-За», «Эмигрантская лира», «Дети Ра», «Урал», «Человек на Земле»», «Сибирские огни», «Байкал», «Нижний Новгород»,  «Сура», «Приокские зори», «Литературная Америка», «Фабрика литературы», «Гостиная», «Плавучий мост», «Подъем», «Квадрига Аполлона», «День и ночь», «Север», «Новый Енисейский литератор», «Литературные кубики», «Дон», «Ковчег», «Настоящее время», «Новый берег», «Эмигрантская лира», «Дерибасовская - Ришельевская», «Мория», «Новый континент», «Кругозор», «Времена»,  «Наша Канада», «Витражи», «Огни над Бией», «Бийский вестник», «Новая реальность», «Знание - сила: фантастика», «Под небом единым», «Меценат и мир», «Дальний Восток», «Отчий край», «Филигрань», «Московский базар», «Экумена», «Наше поколение»,  «Белый ворон», «Перископ», «Русское литературное эхо», «Алеф», «Лехаим», «Мишпоха», «Наша молодёжь», «Паровозъ», «День литературы», «Русская жизнь», «Флорида»,  «Менестрель»,  «Земляки», «Алия», «Студия», «Метаморфозы», «Поэтоград», «Симбирск», ,«Жемчужина», «Антураж», и т.д.

                                                          
Ефим Гаммер                                       
© Ефим Гаммер, 2022

ПОЕЗД ВОЗВРАТНОГО ВРЕМЕНИ:
ПРИБЫТИЕ В ИЕРУСАЛИМ НА РАССВЕТЕ  5739 ГОДА

Роман ассоциаций
на основе очерков, эссе, рассказов и мемуарных зарисовок

ПЕРРОН
(Варшавский вокзал, 30 ноября 1978 года)

Полнозвучно и внятно. На польском. Но вполне доступно в напряжённом состоянии слуха и души.
-  Рейс: Варшава - Вена!
- Отправление! Точно по расписанию!
- Провожающим не подниматься  в вагоны!
А в уме подтекстом: «Кто не с нами, тот против нас!»
А у стоящего рядом пожилого еврея в ермолке, словесное извержение: «Будут вынимать кишки».
«С чего бы это?»
«От зависти».
«Чему завидовать?»
«Карману».
«А что там особенного?»
«Там припрятаны американские президенты».
«Вы о долларах подумали?»
«И они тоже. Мы, чтобы их довезти в сохранности. Они, чтобы экспроприировать, как говорили большевики в мои десять лет отроду».
«Доллары? Кот наплакал. Всего-то их, по сотне на брата, что разрешили взять под размен советских рублей, чтобы хватило до Израиля». 
«Отберут! Живут по старинке, не дотягивают до нашего времени».
«Разве у них не 1978?».
«У них 1978. А у нас 5739».

ТЮРЬМА НА КОЛЁСАХ

Беда русская: дураки и дороги.
Беда еврейская: дороги и антисемиты.
Варшавский вокзал радушно выкатил поезд к перрону.  
Я не знал, кто есть кто из попутчиков. Да и евреи ли все?
Проводник это знал превосходно.
Он появился.
Он навис над нами, как дамоклов меч.
- Мест нет! - сказал, как отрубил..
Заволновались люди, забурлили.
- У нас билеты!
- Не действительны ваши билеты без посадочного талона, - невозмутимо пояснил проводник.
- А где взять посадочные талоны?
- В билетной кассе, на вокзале, - отвечал проводник.
Носильщики, гибкие, как хлысты, постегивали по ушам русскими словами:
- 50 долларов, найдем место. Баксы гони! Деньги! Деньги!
- За все уплачено! - кричу проводнику. - Еще в Риге, в рублях! При покупке билетов. Нас так и предупредили!
Моя двухлетняя дочь Белла начинает плакать.   
Мой трехлетний племянник Натан готов цапнуть зубами нехорошего дядю.
Нехороший дядя с нехорошей улыбкой нехорошо смотрит на ручные часы. Скоро, очень скоро отправление.
- Ваши билеты не действительны без посадочных талонов.
Я бегу на вокзал.
За мной бежит еврей-бухарец.
Далеко позади старик-орденоносец.
Касса. И финишний рывок.
- Нет посадочных талонов! Кончились! - говорит кассирша  и улыбается: на, мол, посмотри,  разгоряченный марафонец, на улыбочку польской дамы. Это тебе  истинный сервис, на западный лад - не хухры-мухры!
Посмотрел я на этот сервис, а потом на часы.
И опять рывок.
И опять - финиш. Теперь у вагона.
А проводник - два метра в высь, два метра в ширь - по-прежнему неприступен. Полякам - пожалуйста. Евреям - ни в какую!
Поляки проходят мимо по перрону, косят на нас волчий глаз.
- Жидовский вагон!
Старик-орденоносец цепляется за рукав проводника, чтобы не упасть от физической немощи, шамкает ему с рабской угодливостью:
- Я Польшу освобождал. От фашистов.
- Доллары! А нет долларов, орден давай!
Старик дрожащими пальцами стал отвинчивать орден с драгоценным - в денежном эквиваленте - профилем Ленина.
И тогда я с братом Борисом, видя дрожащие пальцы старого солдата, видя, как начинают вращаться спицы колес, внесли его, втолкнули в дверь, побросали следом чемоданы, на них детей, схватились за поручни. И вдруг с ужасом осознали, что вкинули на площадку детей бухарца - не своих.
- Белла!
- Натан!
Носильщик - услужливый малый - детей на руки, и бегом за вагоном.
- Доллары!
И брат мой Борис воткнул в пасть носильщика доллары, не считая, сколько выхватил из кармана. Забрал  детей и рванулся, не глядя, в тамбур - на узлы, чемоданы, портфели.
Скорей бы протиснуться в купе, спрятать свое сокровище!
Спрятал. Затем и мы спрятались. «Ну,  думаем,  доберемся до Вены, а там...»
Какое «там»!
Здесь еще, оказывается, ничего не кончено. Нас залило волной осуждающих взглядов, злых фраз польских дам и их кавалеров с отвисшим пузом, и стукнуло друг о друга, как два кремня. Искры из глаз, и в сердце. Наше сердце полыхнуло скрытым огнем, но так жестоко, как некогда танк попутчика нашего, старика с обожженным лицом,  напрасно вызванивающего медалями в надежде на снисхождение.
«Псякрев!» - донеслось до меня.
«Псякрев!» - донеслось до моего брата.
«Сукин сын!»
Нет, это не кто-то посторонний. Это я, это брат мой - «псякрев!»
И кто это нам такое? Поляки, мужики и бабы, направляющиеся на туристический променад в Чехословакию.
И мы вынули ножи.
Свои ножи.
Мы встали у двери в купе.
В свое купе.
Мы евреи и только евреи.
Или мы евреи, или нам смерть!
И была остановка на какой-то польской станции. И была посадка. И было то, чего случиться по теории вероятности не могло. Но случилось. Случилось в соответствии с другой теорией, тоже еврейской по существу, но совершенно невероятной.
Поляки, не понимая происходящего, проходили мимо нас  -  меня и моего брата  -  и не имели возможности даже заглянуть в наше купе. Проходили мимо нас, мимо наших ножей и усаживались на чемоданах в проходе. 
Приближалась граница с Чехословакией. Проводник понесся по вагону. Стряслось что? Ничего не стряслось! Просто-напросто он раздает посадочные талоны. Он! Раздает! Евреям! Посадочные талоны!
Те талоны, за которыми гонял нас на вокзал.
Те талоны, вместо которых требовал от нас доллары.
Мы отказались от посадочных талонов. Я и мой брат Борис.
Мы сказали:
- Пусть нас забирает ваша полиция. Мы примем бой.
И подняли ножи на уровень груди.
Это было для него слишком.
И он со злостью бросил нам под ноги посадочные талоны.
Мы не нагнулись за ними...
А смотрели ему в лицо и сжимали кулаки.
И единственная мысль в голове: Вот бы пробиться в Израиле  на Московскую Олимпиаду и встретиться на ринге с поляком. Мы ещё посмотрим, кто кого, когда в руках у нас одинаковое оружие.

ИЕРУСАЛИМСКИЙ БОЙ

Иерусалим сходил с ума. Впервые за три тысячи лет своего непростого существования он подвергался не осаде, не разграблению, а выходил на кулачный бой, причем по всем гуманным правилам боксерского искусства, в кожаных десятиунцовых перчатках. И не против палестинцев, сирийцев или прочих ливанцев, а против немцев. Да-да, немцев из Западной Германии, детей и внуков солдат Вермахта, от чьих рук у многих нынешних израильтян погибли родные и близкие из старших поколений.
- Как ты считаешь, - спрашивал меня Марк Зайчик, спортивный комментатор радио «Голос Израиля», с кем я изредка, хотя он и «тяж», боксировал в спарринге «на технику». - У нас  есть шансы побить немцев?
- Ринг покажет, - уклончиво отвечал я.
- Но все же… Кто у нас есть в Иерусалиме сейчас? Ты… И?
- Я и открываю турнир. Работаю в первой паре.
- А остальные?
- Остальные из Тель-Авива.
- Немцы знают об этой хитрости?
- У них тоже в принципе сборная Западной Германии. Это для видимости говорится «Иерусалим - Берлин», чтобы сгладить национальный момент. На самом деле, расклад такой: евреи против немцев. Причем, в руках одинаковое оружие.  Перчатки, Марк! И тут мы еще посмотрим, кто кому вмажет, когда они не с автоматами на нас, безоружных…
- В прежние времена весь клан братьев Люксембург  составил бы вам компанию.  Но  все трое уже по возрасту не подходят, ушли в тренеры.
- Я тоже не мальчик. Мне 34.
-  Ты в форме…
- Ясное дело, для меня это последний шанс.
- Предельный возраст для любителей, - напомнил спортивный комментатор.
- Но не для профессионалов, Марк! Прорвусь на Олимпиаду, а там посмотрим.
- Смотри сейчас...
Намек Марка я понял с полуоборота. Все бои с местными боксерами и приехавшими из-за границы за путевкой на Олимпиаду я заканчивал с «явным» уже в первом раунде, за минуту-полторы. Тренеров занимало: как я буду выглядеть на международном ринге, когда придется выкладываться все три раунда. Хватит ли дыхалки и выносливости? Не потеряют ли убойной резкости мои кулаки? Все же по их версии я - «старик».
В отличие от них, «стариком» себя  я на ринге не чувствовал. Во мне еще копилось с десяток неистраченных боксерских лет. Глядишь, при удаче на Московской Олимпиаде, еще и в профессионалы вырвусь. Появятся хоть какие призовые деньги. А то ведь не на что жить. Стипендия на курсах иврита - не зарплата.
Эта удача, держащая в боксерской перчатке призовой билет на Олимпиаду, смотрела на меня из синего угла ринга.
Крепыш - немец переминался с ноги на ногу, поглядывал на меня. Не знаю, что ему говорили о сопернике-переростке? Но представить несложно. Установка секунданта перед боем звучала, приблизительно, так: «Он - старик! «Сдохнет» уже во втором раунде. Потаскай его по рингу, и добивай! Левой - правой, еще раз правой, как ты умеешь, и он - твой».
Мне секундант ничего не говорил. Возрастная разница между мной и немцем - тринадцать лет. Он чемпион Западной Германии, победитель отборочного турнира в Гамбурге.
Молодость - за него.
Что за мной? Опыт? Нет, опыт при такой возрастной разнице не в счет.
А что в счет?
То, что я еврей, стою на земле Израиля, и в моих руках такое же оружие, как у противника. Вот что!
- Боксеры на  центр ринга!
Рефери вызывает нас, и весь зал иерусалимского «Дома молодежи» замирает в ожидании. Мы пожимаем друг другу руки. Я рта не раскрываю: чего говорить, когда слово за рингом? А немец - распогодился, что ли от нашего гостеприимства? -  выбрасывает какую-то фразу. С угадываемыми сквозь «шпреханье» словами «Иерусалим», «Израиль», «юден» - «евреи».
«Юден!»
Это был тот удар, который нанес немец сам себе, в поддыхало, не иначе. Если раньше против него был направлен разве что мой многолетний навык турнирного бойца, то сейчас всем своим существом я рвался показать ему, во что превратили бы во время войны его предков мои предки, будь у них под рукой  равноценное оружие.
Мне трудно объяснить, что произошло со мной. Но эта гортанная речь, пусть и приветственная по своему существу, внезапно включила во мне какую-то подспудную энергию наших двужильных праотцев Маккавеев, разгромивших самую мощную армию древнего мира - греческую.
Без всяких подсказок секунданта я уже изначально предвидел, что будет происходить на сером квадрате ринга все три раунда подряд.
Гонг!
Мы сближаемся. По диагонали. Ему четыре шага до центра. Мне четыре шага. Но на четвертом шаге правую ногу я резко ставлю в сторону и, меняя стойку, наношу немцу первый, он и разящий наповал  удар.
Нокдаун?
Нокдаун!
Но судья  не ведет отсчет секунд, бой не останавливает. И я нанизываю атаку на атаку, тесню противника в его синий угол.
Удар за ударом. Джеб, кросс.
Удар за ударом. Апперкот, хук.
Как я работал? Описывать подробно не буду: в обычной своей манере, на обходе и упреждении. Визуальная картинка, пусть и не этого поединка, дана Марком Зайчиком в его рассказе «Столичная жизнь», опубликованном в журнале «Студия» №10 в 2006 году. Вот как он описал в рассказе  мою манеру боя, взяв за основу спарринг, который я проводил в Тель-Авиве с лучшим боксером Израиля 1979 года Шломо Ниязовым.
«Он стоял в спарринге с молодым парнем призывного возраста, остриженным наголо. Он был очень пластичен, худые, узловатые руки его летали дугами, сам он порхал кругами, получая от соперника по голове и по корпусу. Они оба не слишком весомо попадали друг по другу, но выглядели убедительно - упрямые, настойчивые бойцы».
Берлинец тоже выглядел упрямым и настойчивым. Но этого мало. В скорости он уступал, да и в арсенале технических приемов я превосходил его.
Удар за ударом. Джеб, кросс.
Удар за ударом. Апперкот, хук.
У немца пошла кровь из носа. Зеркала души принимают дымчатый отлив.  Я «плаваю» в его зрачках. Несомненно, парень в гроги. Но стоит на ногах, держится. И рефери не спешит объявить нокдаун. Он - наш, израильский рефери. Видать по всему, в нем тоже колобродит, не дающая мне покоя фраза: «Мы еще посмотрим кто кого, когда у нас в руках одинаковое оружие».
Гонг!
Минута отдыха. И опять секундант обходится без наставлений и советов. Обмахивает полотенцем и приговаривает:
- Хорошо! Хорошо! Бей! Ты - первый. За тобой вся команда.
Я смотрю на него. И мне вспоминается, как в Риге, когда снимали фильм о Штирлеце «Семнадцать мгновений весны», поддатые статисты, облаченные в эсесовскую форму, «пугнули» в Верманском парке двух сидящих на скамеечке старушек-евреек.
- Юден! - сказал тот, кто повыше.
- Пиф-пах! Шиссен! - нацелил палец тот, кто ниже ростом, с усиками - ­ кавадратиком, явно под Гитлера.
Одна старушка чуть не умерла,  увидев перед собой ожившего злодея из  времен ее покалеченной юности, вторая набросилась на хулигана, расцарапала щеку, сорвала наклеенные усы. То-то было смеха среди праздно шатающейся публики. Мне тогда было не до смеха. И «эсесовец» с расцарапанной физией сполз на цветочную клумбу, держа в зубах «гонорар» за участие в массовке.
Сегодня без массовки и без отрепетированных заранее сцен.
Бокс, как жизнь, не знает репетиций.
Гонг!
Второй раунд!
И второй раунд, и третий я гонял немца по рингу, вынимая из него душу.
Удар за ударом. Джеб, кросс.
Удар за ударом. Апперкот, хук.
И с каждой минутой все отчетливее сознавал: нельзя заканчивать бой до срока. Тренеры сборной должны видеть, что я столь же вольно чувствую себя в третьем раунде, как и в первом.
Дыхалка у меня была и впрямь отменная. А уж о волевом импульсе и говорить нечего…
Финальный гул гонга.
Все! Кончено! Теперь от меня ничего не зависит!
Судья-информатор:
- Победа по очкам присуждается Ефиму Гаммеру. Счет один - ноль в пользу Израиля.
Рефери поднял мою руку в  черной  перчатке, я по традиции кинул голову на грудь и впервые увидел свою бойцовскую майку. Из крахмально белой она превратилась в красную, вишнево-яркую от крови, немецкой крови…
«Мы еще посмотрим - кто кого, когда у нас в руках одинаковое оружие!» - рефреном прозвучала в уме, и я посмотрел в притихший от волнения зал.

ФРОНТОВЫЕ ХРОНИКИ ГИЛО
(из книги «Замковый камень Иерусалима»)

Моим детям
Белле Гаммер и Рону Гаммеру

I

В близком эхо -
скоропись боя…
Росчерк пули -
от люстры к торшеру. И взрыв.
Со стены, под бордюром,
свисают обои.
Снова в дырках
узорный цветной наив.

Это кто так сегодня
воюет незряче?
Что за дело
лихому стрельцу до меня?
У меня тут ребенок -
без повода - плачет,
а теперь еще лампочку
снова меняй.

II

В супере судачат-пекутся
не о ценах на хлеб и масло.
О квартирах. Продавай их теперь,
после обстрелов, чуть ли не даром.
Исподволь выясняется:
в Гило жить евреям опасно.
А ведь здесь сам Давид
вифлиемские пас отары.

Изменилось Гило?
Изменилось с тех пор в панораме.
А трава - в первородстве.
И козы, и овцы. И люди - когда не мутанты.
Пастушком здесь Давид
разрывал льву рыгало руками -
так считал Микеланджело,
создавая по сказам библейским гиганта.

III

Танки едут в Гило
на бронеобразных машинах -
платформах,
с плацкартой ночной - комфортно.
Эти земные штуки
еврейского высшего сорта
принимает на взгорье
полковник Машиях.

Он размещает земные еврейские штуки
под вялую перебранку,
как на кухне шахматные фигуры,
за чашечкой кофе.
Один станет здесь,
справа от 307-го дома,
второй сдвинем влево…
А дальше? «Дальше» - кончились танки..

IV

Это кто на ветру,
над разливом детских голов,
с ведром краски и кистью,
под солнышком зорным?
Нет, не ошиблись! Резницкий,
художник Андрей, сын Рублев,
окружает Гило
пасторалью - как бы сказать? - заборной…

И сторонятся танки
ландшафтов, Андрею открытых,
чтоб в порубежьи не застить
вид на хвойное беспризорье.
Блоки - стены…
Бетонная Атлантида
выплывает со дна
библейского моря.

V

Из самого - из раннего
дочь вспомнит дом израненный,
телеигру в солдатики
и тихий голос братика:
«А что такое мир?»

VI

Небо звездную мечет икру.
Небыль гремит, словно жесть на ветру.
Утро приходит и ранит весть.
(Это, ребята, надо учесть).

Надо учесть… только ухнул затвор.
Надо учесть… только выстрел в упор.
Сушится порох, как в сердце месть.
(Это, ребята, надо учесть).

Сколько людей - ровно столько смертей -
от пули-ножа, от обманных идей.
«Есть добровольцы?» И эхом: «Есть!»
(Это, ребята, надо учесть).

VII

1
- Что было, то сплыло.
- Не было! Не было!
- Земля ли остыла?
- Небо ли? Небо ли?

2
- Самое страшное - это…
- Обнародование имен.
Тронуться можно умом,
как накануне конца света.

3
- Самое страшное - это…
- Знать, что приятели вроде
свадьбу справляют в Лоде…
(либо в Афуле, Хедере, Кфар-Эдем.)

4
- Самое страшное - это…
- Думать о детях вне дома…
(в «Боинге»… на пароме…
на премьере «Ковчега Завета»…)

5
- Самое страшное - это…
- Смотреть, как меняются лица,
когда наша кровь - водица,
а древний Израиль - гетто.

6
Нитяное дыханье свирели…
Царь Давид снова бродит в Гило.
Семицветною акварелью
небо в радугу затекло.

7
Пусть летят-пролетают века вне
замороченных ложью затей.
На израильском замковом камне
след Давидов, и мой, и детей.

***

Из  рецензии Елены Сафроновой на стихи и поэмы Ефима Гаммера из книги «Замковый камень Иерусалима», опубликовано в журнале
«Дети Ра» 2014, №1(111).
ссылка: http://magazines.russ.ru/ra/2014/1/20s.html

У Ефима Гаммера в сборнике «Замковый камень Иерусалима» что ни стихотворение  -  то поэма.
Сборник с таким торжественным названием вышел в ознакомительной литературно-художественной серии «32 полосы» издательства «Нюанс», где появлялись на свет книги многих известных русских и русскоязычных авторов. Что касается Ефима Гаммера, то сам по себе он в представлении вряд ли нуждается  -  как указано в книге, в 90-х годах прошлого века этот автор, согласно социологическому опросу журнала «Алеф», был признан самым популярным израильским писателем в русскоязычной Америке, да и книг у него 15. Но в России творчество Гаммера пока было «рассеяно» по различным толстым литературным журналам и поэтическим альманахам («45-й параллели» и т. п.). Эта книга  -  если не ошибаюсь, первый выход к русскому читателю стихов Ефима Гаммера, публиковавшихся в журналах США, Европы, Израиля, а с начала нового тысячелетия  -  и России.
Стихи и поэмы Ефима Гаммера… По идейно-художественной задумке между ними невозможно провести черту резкого различия. Все они эпохальны. По названию понятно, что доминирующей темой книги является путь иудейского народа с библейских времен до наших дней  -  по мнению самого Гаммера, это время, «когда спасаются мертвые»:

Когда спасаются мертвые,
живым не до живу в принципе.
В глазах отражаются лицами,
а сталкиваются мордами.

Это строки из триптиха «Не мойте нас вечным огнем» - по сути, трехчастной поэмы-судьбы (даже судеб). С ним соседствует небольшая, но емкая «Стена плача», которой автор дает подзаголовок «поэма пристрастия»; продолжает философический ряд «поэма восприятия» «Конечная остановка - слово», лейтмотив которой - служение логосу, сакральность этого процесса, впрочем, не всегда безошибочного:

Слепые ведут слепых
дорогой слепой надежды.
Им светит слепая звезда,
своим ослепленная светом.

О Слове, о Творении можно рассуждать бесконечно, в том числе и поэтическим языком - к «одному знаменателю» это самое необъяснимое «пристрастие» человека создавать новые миры привести невозможно в принципе. Но каждый пишущий считает своим долгом «откликнуться» на призыв неведомого и все же попытаться проникнуть в суть творчества. Хотя, на мой личный вкус, Ефиму Гаммеру гораздо сильнее удаются стихотворения, что называется, «бытовые», обращающиеся к относительно недавней истории России. Таковы в этом сборнике «Забытые полустанки» -  стихотворение из восьми частей, посвященное Файвишу Аронесу (1893 -  1982), знаменитому еврейскому актеру, узнику ГУЛАГа (о нем Ефим Гаммер говорит: «Утомленный человек превозмог разбойный век»), а также потрясающее стихотворение «Инвалид с каталкой». Оно достойно называться и поэмой. Его главный герой - безногий инвалид, бывший снайпер, бегающий наперегонки с семилетним пареньком, лирическим героем, и обещающий, в ходе игры, что о них обоих позаботится «Софья Власьевна». Она и позаботилась — вскоре инвалид исчез. Куда - о том в газетах не писали, а слухи были таковы:

загрузили их на баржи
с открывающимся дном
и утопили, как котят.

Так же содержательны и глубоко гуманистичны по сути «Фронтовые хроники Гило», некогда положительно отмеченные Анной Кузнецовой в журнале «Знамя».Как мне кажется, основной посыл «Замкового камня Иерусалима» - четыре строки:

И небо говорит
в тебе стихами
на языке доходчивом  -
любом.

РИЖАНИН В ИЕРУСАЛИМЕ

Поразительно, но первые дни в Иерусалиме - декабрь 1978 года - были в ореоле дежавю: какое-то внезапное узнавание улочек, событий, даже щербинок на камне Стены Плача.
Откуда это? И главное, почему?
Наверное, генная память, а может, и давняя инкарнация напоминала о себе. Хорошо хоть, что иерусалимский синдром со мной промахнулся. А то ведь мне пришлось наблюдать одного такого американского туриста, подстреленного синдромом.
Случилось это накануне прихода 21 века. Человек среднего возраста стоял напротив Русского общинного дома и вещал, что он второе пришествие Иисуса Христа. Однако хитроумные евреи быстро разоблачили самозванца. Потребовали, чтобы  иностранный турист снял штаны и показал охочей до истины публике, что обрезан по еврейской традиции. Но он, подозревая подвох, со всех сил схватился за штаны, будто хранил там что-то ценное. И это послужило доказательством, что обрезан он не был. И, следовательно, никак не мог претендовать на роль Иисуса Христа.
Другие психи, тоже из подотряда туристов, могут представляться на улицах Иерусалима Соломоном Мудрым, Моисеем или одним из апостолов. Делать им нечего - вот и представляются. Не то, что новые репатрианты. Эти зубрят иврит, ищут работу и попутно производят на свет первого своего израильтянина - сабру, на местном наречии. Этим я и занялся поначалу: изучал язык предков, подрабатывал тренером по боксу, заодно выступал без поражений на ринге и вскорости породил сына. А затем меня пригласили на государственное радио "Голос Израиля", и я стал ответственным редактором, продюсером и ведущим авторского радиожурнала. А чтобы излишне не засиживался на работе, меня время от времени бросали в командировки, например, в огневой Бейрут 1982 года, да и в другие - горячие, как ныне говорят, точки, или на сборы солдат-резервистов, чтобы я охранял святые места трех основных религий - иудаизма, христианства, ислама, в Шхеме гробницу Иосифа, в Хевроне гробницу праотцев Махпелу.
Ну а чтобы оставаться в форме, как говорят спортсмены, не зажиреть, не залениться, быть равнозначно пригодным для армейской службы и оперативной журналистской работы, , я не забывал о боксе, и по зову гонга оказывался то и дело на ринге, чтобы скрестить перчатки с соперником на первенстве Иерусалима.
Основные составные бокса - это реакция на удар, комбинационное мышление, контригра.
Все это есть у каждого человека, независимо от национальности. Ну, и у евреев, конечно. Причем, с избытком. В Израиле это видно невооруженным взглядом. Чего нет - так это желаемых материальных вливаний для развития бокса.  И  посему еврей в Израиле, пусть и является истинным сокровищем для кулачного боя, но кулачный бой, если и дальше придерживаться шутливой формы изложения, не является сокровищем для еврея в Израиле.
В 1980-м, вскоре после репатриации,  я убедился в этом воочию.
Тогда, будучи тренером, я выставил одиннадцать своих воспитанников на первенство Иерусалима. Восемь из них сошли с ринга победителями. Затем я мотался по их домам, чтобы вытащить чемпионов на тренировку.
- Тренировка? Зачем? - говорил мне отец одного из них, потомственный продавец-бакалейщик. - И теперь можно вывесить его золотую медаль в лавке. Покупателей прибавится. А в остальном... Бокс - не футбол. За мордобой у нас не платят. И пойми, учитель бокса, завтра - армия. В армии какой спорт? Лечь-встать, лечь-встать, шагом марш! А после армии - путь земной не в чемпионы, а в отцы семейства. Таков круговорот вещей у нас в Израиле...
Все мои доводы о том, что первенство Иерусалима - это всего лишь первая ступенька на пьедестале спортивного почета, разбивались о логику израильской жизни.
В 1985-м, когда в Иерусалимском клубе бокса братьев Люксембург я судил за рингом на соревнованиях юных мастеров кожаной перчатки, один из участников финальной схватки опроверг, к моей радости, эту формулу. Мальчишка лет пятнадцати, которому я дал весомое преимущество в очках за техническое ведение боя, после оглашения победы перескочил через канаты ринга и…
Такого еще не видели в этом спортивном зале. Он бросился ко мне в объятия.
- Учитель! Ты меня узнаешь?
Я его не узнал. Но вспомнил мою команду из Неве-Якова пятилетней давности и подумал: должно быть, этот мальчуган из тех моих воспитанников. Скорее всего, из тех трех, кто тогда проиграл. Только проигрывающие поначалу способны переломить судьбу и побеждать, побеждать.
Бокс - это характер. А отнюдь не развитые мышцы.
Вспомним классические примеры.
Обладатель кубка Баркера, олимпийский чемпион в Токио Валерий Попенченко слыл хлюпиком и был неоднократно бит Лопоухим с Самотеки. Гроссмейстер ринга, двукратный олимпийский чемпион Борис Лагутин тоже пошел в бокс не от природных дарований. Кстати, рельефом а-ля Арнольд Шварценеггер не обзавелся и на пике своей карьеры. А Королев? Шоцикас? Енгибарян? Шатков? Григорьев? Агеев? Баранников? Абрамов?
Фейерверк имен. Каждое - легенда.
И тут дошлый друг детства 106-килограммового Андрея Абрамова, трехкратного чемпиона Европы в тяжелом весе, может ухмыльнуться: автор загнул! Уж кого-кого, а Андрея записывать по малолетству в дохляки, ха-ха! Лично мне бил морду еще в первом классе!
Оставим битые морды. Хотя... может быть... с них и начинается для некоторых мальчишек с развитым чувством человеческого достоинства путь к рингу. У еврейских мальчишек Советского Союза оно родилось сразу же с открытием первых боксерских клубов. «В созданном в 1923 году спортивном обществе «Динамо» была организована секция бокса, вырастившая первых чемпионов Советского Союза, - пишет профессор Константин Градополов. - Владимира Езерова, Якова Брауна, Александра Павлова, Федора Бреста, Александра Гольдштейна». Кто из них евреи? Об этом Константин Градополов в своей книге «Бокс» не упомянул. И понятно: на национальности спортсмена нет особого смысла заострять внимание читателя, если ты и твой читатель - не евреи, и вас никогда не упрекали в том, что вы бежите от «опасных» видов спорта так же, как во время войны с передовой в Ташкент. А так как мы евреи, и нас упрекали, то я позволю себе составить таблицу первых чемпионов Советского Союза по боксу. Будет о чем поразмыслить нашим соплеменникам, увлекающимся на досуге игрой «Кто? Где? Когда?»

1926 год. Первый чемпионат СССР по боксу.

Имена обладателей золотой медали.
Наилегчайший вес - Владимир Руктешель.
Легчайший вес - Федор Брест.
Полулегкий вес - Лев Вяжлинский.
Легкий вес - Александр Павлов.
Полусредний -  Яков Браун.
Средний - Константин Градополов.
Полутяжелый - Алексей Анкудинов.
Тяжелый - Владимир Езеров.

В последующие годы, в условиях жесткого боя, когда евреи сражались на сером квадрате сразу с двумя противниками - с живым, реальным, вооруженным десятиунциевыми перчатками и стоящим за ним Голиафом - антисемитизмом, они умудрялись год за годом становиться лучшими из лучших, оставаясь зачастую «невыездными» и следовательно «непригодными для употребления» на чемпионатах Европы и Олимпиадах. Вот их имена...

Наилегчайший вес - Лев Сегалович, чемпион СССР в 1940 и в 1944 - 1948 гг.
Наилегчайший вес - Владимир Ботвинник, чемпион СССР в 1959 г.
Первый полусредний  - Герман Лободин, чемпион СССР в 1951-1952 гг.
Первый полусредний - Леонид Шейкман, чемпион СССР в 1957 и 1959 гг.
Первый средний - Владимир Коган, чемпион СССР в 1949 г.

А теперь вопрос на засыпку. Кто установил рекорд «живучести» на высшей ступеньке пьедестала почета? Напоминаю, Анатолий Грейнер.

1937 г. - чемпион СССР в полулегком весе, тогда он представлял Харьков, потом Москву.
1946 - 1949 гг. - четыре раза подряд чемпион СССР в легком весе.
Напомним, в 1941 - 1943 годах первенство СССР не проводилось из-за войны.
1951 г. - чемпион СССР в легком весе.
1953 г. - чемпион СССР в легком весе.

Итого, семикратный чемпион СССР. Разумеется, был и вторым и третьим на различных соревнованиях. Но прикиньте, чего стоит «золото», выбитое в 1953-м, в пору «убийц в белых халатах», «наймитов Джойнта» и смерти Сталина. Но отбросим эмоции. Обратимся к математике. С 1937 по 1953 год Анатолий Грейнер был первой перчаткой самой мощной боксерской державы мира. Сколько же лет? Шестнадцать. По сути дела, четыре Олимпиады. Такому долгожительству в боксе можно позавидовать.
И, помнится, в 1963-м, когда Анатолий Грейнер, весь увешанный медалями, вручал мне и моим товарищам по сборной Латвии спортивные награды, мне, восемнадцатилетнему, и не представлялось, что и через сорок пять лет я буду так же стоять на ринге и (правда, из других рук) принимать очередную золотую медаль чемпиона.
Но уже не чемпиона Прибалтики, а запредельного по тем временам  Иерусалима.
Как никак в 2008 году исполнилось ровно пятьдесят лет моим выступлениям на ринге. Первый бой я провел в возрасте 13 лет в далеком 1958 году. Впервые стал чемпионом Латвии  в 1962-ом, выступая за СКА (Рига), последний раз на пьедестал почета первенства Латвии поднялся в 1978-ом, перед отъездом в Израиль, тогда защищал цвета спортобщества Даугава (Рига).
50 лет на ринге…
Такого мирового рекорда история бокса не знает. И вряд ли возможно повторить подобное: ведь возрастной предел в любительском боксе - 34 года.
Вообще, когда я умозрительно прослеживаю свой боксерский марафон, то мне бросается в глаза, что каждый новый двадцатилетний отрезок своей жизни с 13 лет - «бар-мицвы», совершеннолетия по-еврейски - я начинаю с бокса. Дело в том, что первый раз после более чем десятилетнего перерыва я вернулся в бокс в 33 года и вновь завоевал титулы моей молодости. Это было в Риге, в 1978 году.  Второй раз, и опять после многолетнего перерыва, теперь уже в 18 лет, я вернулся к боксерским перчаткам в 53 года. Это было в Иерусалиме, в 1998 году. И с тех пор неизменно становился чемпионом открытого первенства нашего Вечного города. Соревнования проводятся у нас дважды в году и на них съезжаются лучшие спортсмены из многих городов Израиля - Тель-Авива и Натании, Хайфы и Эйлата, Петах Тиквы и Холона, Кирьят Гата и мошава Азария Нешер.
23 ноября 2007 года по первому каналу израильского телевидения демонстрировали репортаж об открытом первенстве Иерусалима  по боксу, посвященном памяти израильского сапера Стива Хильмса, погибшего у Могилы Рахели, на полпути между Иерусалимом и Бейт Лехемом - Вифлиемом, при разминирование взрывного устройства, подложенного террористами.  Показывали и мой  бой, победив в котором  я стал в 19-й раз подряд чемпионом нашего вечного города. Вот что об этом писала израильская пресса.

Элиягу бен Мордехай

из статьи:
ТУРНИР ПАМЯТИ СТИВА ХИЛЬМСА
(об открытом первенстве Иерусалима по боксу)

газета «Репортер» - приложение к еженедельнику «Новости недели».
29 ноября 2007 года.
Израиль.

Максимальный возраст бойцов в любительском боксе - 34 года. Фима Гаммер чуть ли не вдвое превышает сей возраст. Однако располагает справками от врачей, особым разрешением Всеизраильской федерации бокса. Ходят слухи, что Гаммер внесен в Книгу рекордов Гиннесса как старейший из действующих спортсменов в мировом любительском боксе. Он был чемпионом Латвии, Прибалтийского военного округа, неоднократным чемпионом Израиля. Толпы болельщиков ходят на бокс исключительно из-за него. У этого человека масса талантов. Он писатель и поэт, отмеченный международными премиями, график и художник - победитель всевозможных конкурсов, обладатель множества медалей и дипломов. В быту он журналист радио РЭКА - Голос Израиля.
Жребий свел Фиму Гаммера с его одноклубником Никой Доуэлем (полулегкий вес). Оба воспитанники тренера Гершона Люксембурга, оба знают слабые и сильные стороны друг друга. Все три раунда прошли в плотном напряженном темпе. Наступательный стиль не принес Нике желанного преимущества. Фима был быстрее, разнообразнее. Трюки и финты его тут же переходили в контратаки. Парадоксально звучит, но старость переиграла юность. Гаммер, разменявший седьмой десяток, в очередной раз стал чемпионом Иерусалима и получил золотую медаль и кубок «за самый красивый бой». 
Согласитесь, это ведь своеобразное чудо - получить боксерский кубок «за самый красивый бой» в возрасте, когда исполняется пятьдесят лет со времени первого выхода на ринг.

ЛИТЕРАТУРНЫЙ КОВЧЕГ

Вообще-то, как это показывает фантастическая реальность жизни, я и мои друзья в Израиле, Франции, Германии, Бельгии, Канаде, Соединенных штатах Америки оказались не в изгнании от русской литературы, а в послании. Непечатные прежде стихи, рассказы и более объемные произведения, увезённые за рубеж, также как и написанные сегодня, превратились в книги и теперь возвращаются в Россию, как очевидный фактор становления и развития международной русской литературы. 
Это понятие - «Международная русская литература»,  придуманное мной и звучащее в моих передачах по радио «Голос Израиля» с конца семидесятых годов минувшего века, мало-помалу завоёвывало сознание людей, независимо от того, в какой стране они проживают - в России, Израиле, Франции, Германии, Англии, Бельгии, Соединенных Штатах Америки, Канаде или в бывших советских республиках. Произошло то, о чём я писал еще в начале восьмидесятых годов в книге стихов и прозы «Круговерть комаров над стоячим болотом», совершенно свободной от цензуры. Тогда и помыслить было нельзя, что наша диссидентского толка литература, прежде создаваемая в России, а потом под рефрен «Мы не в изгнании, мы в послании» в Иерусалиме, Париже, Нью-Йорке, спустя годы вернется в Россию и будет себя комфортно чувствовать в своем родном доме. В том отчем доме, из которого мы, теперь уже писатели и поэты разных континентов, некогда вышли в кругосветное путешествие.
Имя этому дому - Русская литература! А мы - международная команда корабля, которая, подняв однажды творческие паруса, не изменила
Я уехал из Советского Союза в Израиль, когда лидеры государства торжественно провозглашали, что «создана новая общность советских людей - советский народ». Уже тогда было ясно, что народы искусственно не создаются. Но что можно, так это создать творческое содружество людей различных национальностей, объединенных общностью языка и культуры. Для этого достаточно того, что в этом мире есть русский язык. И есть мы.
Словом, стоит не заболеть ностальгией, и приходит осознание: родина всегда с нами.
Поэтому:
Поэму «Мёртвые души» Н. В. Гоголь написал в Риме.
Роман «Идиот» Ф. М. Достоевский создал во Флоренции. В этом городе на площади перед палаццо Питти на стене одного из домов прикреплена табличка, извещающая о том,  что именно здесь Ф. М. Достоевский написал «Идиота».
Роман «Отцы и дети» И. С. Тургенев писал, в основном, во Франции - в Париже, хотя замысел произведения ему явился в Англии, когда он отдыхал летом 1860 года в маленьком приморском городке Вентноре.
Роман Владимира Набокова «Лолита» написан в США, на английском языке и опубликован в 1955 году в парижском издательстве «Олимпия Пресс».
Можно продолжить, если внимательно проследить за творчеством наших современников - будущих классиков русской литературы, которая ныне не знает географических границ.
И действительно, русская литература, кроме России, создается сегодня единовременно по всему Земному шару.  В Израиле, США, Франции, Бельгии, Канаде, Австралии, Германии, Финляндии, Дании, Латвии, Литве, Украине, Эстонии  -  везде, где вместе с нами пребывает в эмиграции русский язык.
Что касается Израиля, здесь она почти не имеет ностальгического оттенка, так как евреи не эмигрировали из «страны берёзового ситца», а сознательно ехали на свою историческую родину. При этом считали,  что Россия, покидаемая навсегда, уместится в их  сердце и будет вывезена в обход таможни, чтобы любовь к ней унаследовали их дети. Недаром я написал в одном из стихотворений: «Где Израиль, там Россия в миллион еврейских душ».

ИЕРУСАЛИМ - ХЕВРОН: АВТОБУСНАЯ ЭКСКУРСИЯ

Автобус тронулся, озорно помигал подфарником, намекающим торопливым гражданам, что пора остановиться - оглянуться, не перебегать в опасном участке дорогу.
Но разве предупреждение подействует?
Кому есть дело до автобуса и тем более до того, что везёт он новых репатриантов на первую в жизни экскурсию в Хеврон? Вдумайтесь: в первую столицу Израиля из сегодняшней 20 века!
-  Подумаешь, невидаль! Россия их по двадцать тысяч в год сейчас отряжает в Израиль, чтобы не мешали проводить в Москве Олимпийские игры.
-  Впервые открывают для себя Библейский Израиль?
-  Могли бы репатриироваться раньше! Чтобы поучаствовать в войне Йом Кипур - Судного Дня 1973 года.
-  Едут  к святыне трех религий - иудейской, христианской, мусульманской - Гробнице Патриархов Махпеле, построенной из того же иерусалимского камня, что и Стена Плача?
-  Уроженцы Израиля добираются туда своими силами. Для них бесплатных туристических путёвок не предусмотрено.                                                 
-  Смогут помолиться в залах Авраама, Исаака, Иакова за свою успешную абсорбцию?
-  Чтобы подольше сохранились их льготы на приобретение за полцены машин, электротоваров, ковров и всего прочего? Лучше бы молились за процветание исторической родины!

ВЕЧЕРНЕЕ СООБЩЕНИЕ  РАДИО «ГОЛОС ИЗРАИЛЯ»
ОТ 2 МАЯ 1980 ГОДА

ТЕРАКТ В ХЕВРОНЕ
В результате шквального огня из автоматического оружия, открытого сегодня арабскими террористами по молящимся евреям в Гробнице Патриахов Махпеле убито 6 человек, ранено 16. Ответственность за теракт взяли на себя боевики группы Абу Джихада из палестинской организации ФАТХ.

                        РЕПОРТАЖ С УЗЕЛКОМ НА ПАМЯТЬ
(Иерусалим - Бейрут, лето 1982 года)

                                                   от автора
Иногда говорят: “Все новое - это хорошо забытое старое”. Может, и так...
Первое мое заграничное путешествие, исключая выезд из бывшего Советского Союза в Израиль, состоялось летом 1982 года, в дни операции “Мир Галилеи”, переросшей в Ливанскую войну. Вооруженный только журналистским билетом я, как и мои коллеги, пересек границу между Израилем и Ливаном и прошел маршрутом царицы полей от Рашидии до Западного Бейрута.
Напоминаю читателю: эта война началась для того, чтобы защитить израильские северные города и поселения от беспощадного обстрела катюшами из Южного Ливана, где дислоцировались базы террористов ООП, возглаляемой Ясером Арафатом. Тогда еще не было интифады в центре Израиля - ни первой, ни второй. Но наша северная граница превратилась в огневую полосу, и жители Метулы, Кирьят Шмоны, поселений и кибуцов то и дело уходили в бомбоубежища, ища там спасения для себя и своих детей.
В моих репортажах нет вымысла. В них полностью восстановлена атмосфера тех июльских дней, когда Западный Бейрут был заблокирован нашими войсками, и арафатовцам даже в самом радужном сне не мерещилось, что в их мышеловке сыр действительно бесплатный: им будет предоставлена возможность беспрепятственно эвакуироваться на кораблях в Тунис, затем вернуться в Израиль, создать автономию, заключить мирное соглашение в Осло и забросать израильтян “живыми бомбами”, забрызгивая текущую молоком и медом землю кровью ни в чем не повинных людей. 
Мне представляется, что сегодняшнему читателю, находящемуся в  тревожное время Ливанской войны в бывшем Советском Союзе и следящему за событиями по телевидению и прессе, явно тенденциозной окраски, будет интересно взглянуть на них глазами реального очевидца событий.

1. На пути в Цор

Женщин в Ливан не пускают!
На пограничном пункте офицер - представитель Армии обороны Израиля, проверяя наши корреспондентские корочки, сказал: “Возвращайтесь назад. За разрешением. Еще не было случая, чтобы женщины проезжали через наш контрольно-пропускной пункт. Их беречь надо от войны. И держать в Израиле. Да к тому же не у всех  журналистские удостоверения в полном порядке.”
И мы вернулись назад. В кибуцную гостиницу, превращенную в международный пресс-центр. Там получили необходимые разрешения на въезд в Ливан и снова встретились с тем же офицером, уже не столь непреклонным, скорее грустным. Он опять повторил - “Женщин в Ливан не пускают”. Но сказано  это было больше для затравки, чтобы, оттолкнувшись от этих слов, высказать наболевшее. “Вот вы, журналисты, выезжая в Ливан, пишете, мол, нет порядка в войсках, военная полиция груба, солдаты неопрятны, ведут себя не по-джентльменски. Вы замечаете только негативное. А его, поверьте мне, не так много...”
Чувствовалось по всему, ему хотелось еще и еще говорить, рассказывать о разном таком, что прошло мимо журналистского глаза то ли по близорукости, то  ли из желания заострить зрение на чем-то отрицательном, принижающем значение операции “Мир Галилеи” да и задевающем сознание самих израильских  солдат, впервые являющихся  н а п а д а ю щ е й  стороной и воюющих на             ч у ж о й территории. Впрочем, ничего не поделаешь -  глаз репортера не объективен, а уж мозг... 
Нацеленный на сенсацию, журналист ищет объект для взрыва страстей потребителя масс-медио. И если не находит подходящий своим идеологическим воззрениям факт, может переступить через этику профессии. И вот на экране телевизора появляется женщина, несущая на руках мертвого ребенка. А в титрах, сопровождающих ее продвижение к зрителю,читаем, какое количество гражданского населения якобы пострадало в результате  бомбардировок израильской авиации. И если мы в Израиле всего два-три года, то, разумеется, не знаем, что эти же кадры показывали раньше, во время Гражданской войны в Ливане. И тогда в титрах говорилось не об убитом ребенке, а о смертельно уставшем и заснувшем на руках матери, ибо проход женщины по экрану завершался тем, что малыш скрещивал ручонки на ее шее. Только и всего - отрезать несколько кадров, а как меняется ситуация и ее оценка...
Мне понятна обида представителя Армии обороны Израиля, пропускающего нас, журналистов, туда, в Ливан, где, конечно же, жизнь не отсвечивает медовой позолотой, где мы столкнемся с кровью и разрушениями. Однако, надо помнить: в Ливане семь лет шла Гражданская война, в  стране могучего кедра хозяйничали террористы, безнаказанно убивая и грабя мирное население,  и значит тот отпечаток войны, какой наложили на эту землю разрывы мин и снарядов - возник  не из-за стремительного прохода израильских войск к Бейруту.  Об этом напоминал нам  и офицер пресс-службы по имени Бени, сопровождающий нас. Он указывал на движущиеся навтречу нашему автобусу машины без ветровых стекол, на изувеченные гранатометами здания. “Вот это, - говорил он нам в Цоре, - штаб палестинских террористов. Его, на самом деле, разнесли наши ребята во время штурма. А это... рядом... школа, где учились дети палестинских беженцев. Она целехонька. Был дан особый приказ в отношении нее, чтобы не повредили, не дай Бог! Теперь эту школу подготавливают к новому учебному году...” Израильскому офицеру хочется, чтобы мы сфотографировали эту школу, чтобы в наших газетах появились снимки тех самых палестинцев, которые ныне, не боясь мести братьев своих террористов, занимаются уборкой территории, моют  окна и вставляют в рамы стекла, вылетевшие от удара взрывной волны. Но затворы аппаратов безостановочно работают лишь при виде разушенных зданий. И естественно, объективу нет дела до того, чей снаряд и когда пробил брешь в стенах того или иного дома. В поле его зрения, нацеленного на руины, вряд ли в этот момент попадет, допустим, израильский солдат, переводящий слепого старца через дорогу, запруженную транспортом, или улыбающий ливанец, затаскивающий нашего офицера в свой ресторанчик, чтобы угостить черным как уголь кофейком, или машущие нам цветами девушки, проезжающие  на  “мерсе” с открытым верхом. 
Наш автобус выруливает к древнему римскому ипподрому, разрушенному уже не снарядами, а временем. Спускаемся к амфитеатру, минуя старое арабское кладбище. Один из наших, несмотря на предупреждение, бросается на поиски сувенира и, довольный, возвращается к группе, держа в руках килограммовый осколок могильной плиты. Наш сопровожатый просит вернуть камень на место и повторяет: “Брать что-либо с собой строго воспрещается!” Пристыженный пират пера с воровитыми наклонностями возвращается к надгробью. И в ту секунду, когда он кладет свою добычу на землю “конкурирующая фирма” щелкает камерой. С какой подтекстовкой появится снимок нашего героя в газете я не знаю, ибо по склоненной у памятника фигуре не разобраться, то ли он возвращает камень на узаконенное веками место, то ли собирается притырить его на вечную память о поездке в Ливан... 

 2. От Сайды до Бейрута

“Израэль ба дерех нахона” - “Израиль на верном пути”... Эта надпись преследует каждого, кто нынешним жарким летом 1982 года попадает в Бейрут. Она на зданиях, на машинах, на лавочках, на белых флагах, вывешиваемых повсеместно. Она на арабском, иврите и английском. Везде... Повсюду... И казалось бы, навсегда...                                          
Видя израильскую машину - то ли гражданскую, то ли военный джип, - ливанцы приветливо машут рукой, подбегают к самым окнам и скороговоркой, стремясь уложиться в несколько секунд, выкрикивают приветствия. Может быть, не каждому дано их понять. И они, сознавая это, спохватываются и вдогонку за своей многословной речью шлют ивритское слово “шалом” - “мир”.
“Мир” - понятие всеобъемлющее. Но для ливанцев, живущих под гнетом террора, оно значит одно - тишину и спокойствие, без внезапных криков ужаса, убийств, бандитских нападений  из-за угла и спонтанной стрекотни автоматов.
Я слышал эту стрекотню. Знакомую, сухую стрекотню “калашниковых”. Но уже не среди ночи. Днем. В непосредственной близости от Запаждной части Бейрута, находясь на возвышенности, в районе дислокации израильской воинской части, напротив университета и мусульманских районов, где сосредоточились еще не разгромленные  банды террористов. Автоматные очереди наслаивались на слова представителя нашей армии Майка, выходца из Соединенных штатов, грузного, несколько затяжелевшего человека, отнюдь не похожего на солдата. Круглое лицо. Кудрявая шевелюра. Брюшко. А в глазах какая-то отстраненность от действительности, от этих бесприцельных, хаотических выстрелов, несущих кому-то смерть.
- По условиям прекращения огня, - говорит он,. - Мы не включаемся в перестрелку из легкого стрелкового оружия.
- А эти выстрелы? - спрашиваю я.
- “Калачи”, - пожимает он плечами. И разъясняет: - “Калашниковы”. Им закон не писан. Прекращение огня, не прекращение огня - они стреляют, пока есть патроны.
- Как долго может продлиться такое положение?
- Пока их не уничтожим. Но не мне судить - когда. В настоящий момент палестинцы то и дело нас обстреливают. Психологически это объяснимо. Они осаждены. Конец их близок. И, конечно же, нервы у них не железные, - толкует нам Майк. - При этом им необходимо спровоцировать нас на ответный огонь. А это непросто. У нас приказ: не нарушать мирное соглашение. Вот и приходится отвечать молчанием на их стрекотню.
Это сказано усталым, много повидавшем на своем веку человеком,  у ног которого валяется хвостовое оперение хорошо знакомой мне по службе в советской армии наплечной ракеты РПГ. Я поднимаю с земли этот смертоносный кусок металла, читаю  на пробитом бойком капсюле - “1974 год, сделано в СССР.” И с каким-то странным чувством смотрю на выбитую звездочку. Когда-то и я стрелял такими ракетами. Но по условному противнику. А сегодня?..
- Сегодня, - будто откликаясь на мои мысли, говорит Майк . - Сегодня  в знак протеста против нарушения соглашения о прекращении огня со стороны палестинцев мы отключили подачу воды и электроэнергии бандитам в мусульманскую часть Бейрута. Всего на один час,  это важно подчеркнуть. Всего на один час, - повторил он. И не ради того, чтобы полностью парализовать жизнь мусульманской части города, где укрепились арафатовцы.  Мы сделали это для того, чтобы террористы поняли наконец, насколько они зависят от нашей доброй воли. Мы полностью контролируем Западный Бейрут. От нас идет к ним подача воды и электроэнергии. В переводе на нормальный человеческий язык, их жизнь и смерть в наших руках. Стоит нам закрыть вентили и им конец. Не придется даже штурмовать их укрепления. Но смогут ли они это понять?
Как показывает практика, с разумными по европейским представляниям понятиями у террористов туго.
Фанатиками арафатовцев вряд ли назовешь. Руки свои они моют не только в крови, но и в деньгах, желательно, зеленого цвета. Запах пороха в Западном Бейруте нынче щекочет ноздри сильней, чем денежный аромат. Террористы под видом мирных граждан перебираются в другую часть города, занятую израильтянами. Трудно сказать, всех ли их обнаруживают. Стрелять же в подозреваемых нельзя ни при каких обстоятельставах. В первый день операции “Мир Галилеи” был издан указ, запрещающий открывать огонь по людям без оружия в руках, будь то даже явные террористы.  Из-за этого приказа пострадало немало наших солдат. Но что поделаешь: на войне как на войне. А на войне с террористами еще круче. Дело в том, что сдаваясь в плен, бандиты имели при себе, припрятанные под одеждой пистолеты или гранаты, и при малейшей возможности пускали оружие в ход, зная - право первого выстрела за ними. Право первого выстрела всегда за бандитом. Но отношение к нему, в особенности взятому без оружия, должно быть корректным. Во всяком случае, к арестованным относятся только как к подозреваемым к принадлежности к ООП, и не больше.  Их проверяют на основании свидетельских показаний в фильтрационных лагерях и выпускают восвояси, если на руках у них нет невинной крови. Пока мы проезжали в Сайде на автобусе мимо одного из таких лагерей, оборудованного на территории бывшей фирмы “Сафа цитрус корпорейшен”, из охваченных колючкой ворот вышло на свободу трое арабов, которых у входа дожидались родственники.

3. Ливанская мозаика

Лебединая песня Арафата...                                                                                           
(исполнение - 8 июля 1982 года)

Взаимоотношения  лидеров террористических группировок в осажденном Западном Бейруте все более ухудшатся. Главари ООП живут в атмосфере подозрительности, взаимных обвинений, сведения счетов между организациями и попыток устранения тех или иных политических противников.
- То, что происходит сейчас в Западном Бейрте - беспретендентно, - пишет  западный корреспондент, оцевидец событий  Эдвард Смитт. - Блокада не только не сплотила террористические группировки и прежде не славившиеся взаимотерпимостью, но еще больше расколола их. В результате этого Арафат никому не доверяет, исключая разве что ближайшего своего помощника Хаани эль Хасана.
В частной беседе с западным журналистом Ясер Арафат признался, что не видит никакого выхода из создавшегося положения. Так или иначе, но ему и его людям придется покинуть Бейрут. А пока что он призывает соратников сражаться до последней капли крови, чтобы превратить Бейрут в “палестинский Сталинград”. Однако это не помешало ему обратиться с личной просьбой к беседующему с ним журналисту, чтобы он походотайствовал о предоставлении ему политического убежища в одном из иностранных посольств, если израильтяне войдут в западную часть города.
Ни одно из посольств не откликнулось на просьбу Ясера Арафата, закрыв уши на его лебединую песню.

Международный синдикат террора                                 
(хроника от 11 июля 1982 года)

Итальянская полиция обратилась к Израилю с просьбой о выдаче четырех террористов из “Красных бригад”, захваченных в ходе операции “Мир Галилеи”.
Северо-ирландская полиция, информированная израильтянами о поимке на тренировочной базе ООП четырех боевиков Ирландкой республиканской армии, также просит о их выдаче.
Министерство иностранных дел Японии сообщило, что израильтяне взяли в плен шестерых японских террористов из подпольной организации “Красная армия”. Японский посол в Израиле направил руководству нашей Армии  послание, в котором просит предоставить ему всю имеющуюся информацию об этих людях.
Эти краткие, но вполне исчерпывающие сообщения, появились сегодня на первых полосах газет.
Комментарий к ним таков: почти половина из 9000 захваченных  террористов не имеют никакого отношения к палестинцам. Это пакистанцы, сомалийцы, алжирцы, некоторые располагают ливанскими паспортами. Ландкснехты террорра, как выяснилось на допросах, сражались не во имя какой-то высокой цели, а ради материального вознаграждения, как и полагается наемникам со времен первобытных войн. Сейчас - это деньги. А тогда? Кость с хозяйского стола?
Согласно документам, обнаруженным на базах террористов, наемники приезжали в Ливан  все последние гоы. В этом, 1982 году, переброска в Ливан групп международного терроризма проходила особенно интенсивно. Например, сальвадорцы прибыли 26 февраля, турки 4 июня, южноафриканцы 23 июня. Список можно продолжить за счет выходцев из Индии, Бангладеж, Пакистана, Цейлона и других стран. При этом необходимо отметить, все они прошли профессиональную выучку на тренировочных базах Советского Союза, Восточной Германии, Кубы, Пакистана.
На протяжении многих лет Ясеру Арафату удавалось скрывать от общественного мнения западного мира, что ООП -  на самом деле это нечто вроде Главного штаба международного терроризма. Сегодня тайное стало явным, и каждому здравомыслящему человеку отныне понятно, что это произошло благодаря оперативным действиям израильской армии. На уме у террористов глобальное перераспределение сфер влияния во всем мире. Однако их генеральную репетицию, проводимую в Ливане, сорвали израильтяне, упредив намечающийся удар, нацеленный на Метуллу, Кирьят Шмону -  до Хайфы. Об этом говорят секретные документы, захваченные на опорных пунктах врага. Впоследствии они были переданы президенту США Рональду Рейгану на июньской встрече главой правительства Израиля Менахемом Бегиным, и с этого часа стали достоянием прессы.

Из песни слова не выкинешь
(звучит на старый мотив:  “Куба - любовь моя...”)

На базах террористов найдено немало  документов, проливающих свет на истинные намерения банд Арафата. Среди  бумаг есть и те, в которых содержится детальная разработка плана вторжения бандитских формирований в Галилею, чтобы создать там палестинское государство. В частности, под грифом “совершенно секретно” говорится об обещании руководства Советского Союза  направить кубинские подразделения на помощь арафатофцам в их войне против Израиля.
Министр промышленности и торговли Гидеон Пат, находящийся сейчас в Лондоне, сказал в интервью газете”Обсервер”, что предложение о кубинской помощи было высказано министром иностранных дел СССР Андреем Громыко 13 ноября 1979 года. Гидеон Пат процитировал также английскому корреспонденту произнесенные в Кремле при стрече с Арафатом слова  Бориса Пономарева, руководителя отдела по международным связям ЦК КПСС. Вот они: “Мы всегда располагаем возможностью вызвать вам на помощь наших друзей - кубинцев, чтобы и они могли участвовать в выполнении тех задач, которые вы возложили на себя.”

Аэродром Энцер

Аэродром, расположенный вблизи от южноливанского города Энцер, служил арафатовцам для засылки в Израиль планеров и воздушных шаров со взрывчатой. Он был засекречен и строго охранялся. Руководство ООП полагало, что с эскалацией террора с воздуха их акции примут более широкий характер и станут куда эффективнее. Это позволит парализовать жизнь в пограничных поселених Израиля, вызвать панику и уход местных жителей в глубину страны.
В планы арафатовцев, однако, свои коррективы внесли израильские солдаты. И в результате аэродом Энцер, с которого прежде стартовали начиненные смертоносным грузом воздухоплавательные аппараты, превратился в перевалочную базу для воинов-отпускнивов.
Комендант аэропорта, открывая новую вертолетную трассу между Южным Ливаном и Израилем, сказал, что все командиры подразделений нашей армии поставлены в известность о вступлении в строй аэродрома. Теперь солдатам-отпускникам, добавил он, будет легко добираться до дома. Всего полчаса лету, и ты в Израиле. Шалом, ам Исраэль!

Торговля - мать порядка

Уже на второй неделе боевых действий ливанские предприниматели хлынули в Метулу, пограничный городок, где к тому времени открылись представительства израильских концернов “Кур”, “Раско”, “Ям тихонит”.
Здесь были заключены сделки с ливанскими  компаниями из Бейрута, Джазина, Цора, Сидона.
Ливанцы закупали все, что только возможно. Продовольственные продукты, сборные дома, мебель, зубные щетки, лак для ногтей, крем для волос. Могли бы прикупить и боевые самолеты плюс  корабли и танки, но это им почему-то не спешили продавать.
В считанные дни наши новые торговые партнеры обзавелись израильскими товарами на сумму в сотни тысяч долларов.
Вот что сказал по этому поводу на пресс-конференции  член правления израильской фирмы “Ям тихонит” Шмуэль Ухана: “Мы предоставляем ливанцам  превосходные условия для заключения коммерческих сделок. И за наличные, и по бартеру, да и  рассрочку в платежах готовы предоставить долговременную. Все это чрезвычайно выгодно для них.”
И то правда. Прежде ведь как было. Придет террорист, посмотрит на товар. И говорит: это мое, и это мое. Вот и вся купля-продажа. А еще утверждают торговля - мать порядка.

Узы Гименея

В маленьком городке Дер эль Камаль, неподалеку от Бейрута, была сыграна свадьба. Жениха зовут Эли. Невесту - Гила. Любовь у них была стремительна и сильна, как  танк жениха.
Свадьба прошла по всем еврейским правилам, под крики “горько” и орудийную канонаду.
И я там был.
Мед-пиво пил.
И по усам текло...
И по зубам попало...
Довольны были и родители молодоженов. Их доставили на свадьбу из Израиля на военном самолете. Так что на авиабилеты не тратились. И могли все  сэкономленные бабки промотать в ливанских ресторанчиках и магазинчиках, полных изделий из золота и серебра. О-чень  де-ше-вых!

Воровской патриотизм

Как известно, от тюрьмы и сумы никто не застрахован. Вот характерный пример этой народной мудрости, подсмотренный мною на  третий день войны.
Йосеф Шемтов, израильсий преступник, находящийся в бегах, при первых выстрелах в Ливане покинул свое заграничное убежище и прибыл на родину, где его ожидали с наручниками. Он выразил желание добровольцем пойти на фронт. Израильская полиция, плюнув на его воровской патриотизм, арестовала неудачника прямо в аэропорту иени Бен Гуриона, который, к слову, хотел видеть среди своих сограждан-евреев  воров и проституток, видимо, парикмахерами и сапожниками сыт был по горло..
Йосеф Шемтов уверял твердокаменных тюремщиков, что рвется в бой и хочет с оружием в руках искупить свою уголовную вину перед обществом. А что касается - “сидеть”, то...  “сидеть” он еще успеет, жизнь ведь не кончается на границе с Ливаном. Почему? - спрашивал он с дрожью в голосе и тряся стальными браслетами, - почему террористам, настоящим бандитам-убийцам, по которым тюрьма плачет, позволительно воевать? А ему, всего-ничего, недоношенному, можно сказать, преступнику, не позволительно?
Резонный вопрос. Действительно, почему?

Железнодорожные надежды

Железная дорога, связывающая Хайфу с Бейрутом, была проложена во времена подмандатной Палестины. Отрезок магистрали, проходящий по территории Ливана, функционирует и по сей день. Израильский же участок “железки” давно пришел в полную непригодность. Но сегодня у нас в стране снова вспомнили о старой железной дороге. Министр транспорта Хаим Корфу предполагает, что ее можно восстановить. По подсчетам специалистов, сообщил он мне, это займет всего шесть недель и обойдется в 15 миллионов шекелей.
Ау, благие намерения!
Эхом в ответ: “Благими намерениями вымощена дорога в ад”.

Туристические грезы

В турагенствах Израиля - ажиотаж. Здесь уже приступили к разработке новых маршрутов Тель-Авив - Бейрут. Они будут проходить, как сказали мне в приватной беседе, по местам минувших боев, от Цора до Бейрута,  с заездом в крепость крестоносцев Бофор, отбитую нашими десантниками у палестинцев в ночном бою. 
Гладко было на бумаге... Но не забыли ли про овраги?

По ком звенит золотой колокольчик

Пятилетняя ливанская девочка Роза Хамадан из деревни Маис эль Джабель была ранена в результате врыва трактора, начиненного взрывчаткой.   Израильские солдаты, оказавшиеся поблизости, перебросили малышку без промедления в Хайфскую городскую больницу.
В настоящий момент, как сообщил мне по телефону заведующий детским отделением Теодор Янко, ливанская девочка чувствует себя хорошо, угроза для ее жизни миновала.

Телефонный переполох

Командир одного из подразделений, сражающегося в северном секторе, направил сержанта Ицхака Эпштейна в Нагарию со списком номеров домашних телефонов своих солдат. В задачу Эпштейна входило обзванивать родителей его сослуживцев и, как говорится, вешать им лапшу на уши, успокаивать, одним словом.
Каким-то образом о секретном задании Эпштейна проведали и в других воинских частях.  Его джип останавливали на ливанских дорогах и подсовывали  все новые и новые номера телефонов. В результате, прибыв в Нагарию, он чуть ли не сутки висел на проводе, дозванивась до ста пятидесяти абонентов.
Интересно, кто оплатил его счет?

Скорая помощь для Ливана

 Как мне сообщили из Министерства здравохранения, в Ливан ушла автоколонна “Маген Давид Адом” - 20 карет скорой помощи. Машины имеют при себе передвижной банк крови, реанимационные установки, операционный инструментарий - все то, что необходимо для оказания срочной медицинской помощи гражданскому населению. Израильская медицинская бригада, насчитывающая 60 врачей, пробудет в Ливане две недели. Затем ее сменит другая.  

4  Из Бейрута с оказией.

Осколок снаряда от Эр-Пи-Джи, советского производства, торчит в железном боку автобуса. Он прошел слева направо - через оконное стекло - в спину. И вышел из груди, чтобы облить кровью его автомат, лежащий на коленях.
Моисей впал в кому, не успев подумать о смерти. Не успев даже в мыслях передать привет матери, жене, дочке. Впал в кому и, отвергнув боли и тяжбы минувшей жизни, парил над Добром и Злом - теми понятиями, которыми из века в век кормится человечество. Пока, в разрыве времен, не приступает к пожиранию единоутробных братьев.
Моисей умер…
Его автомат М-16 покоился на кожаном сидении автобуса - так и не высадил в отместку ни одной пули.
Группа иностранных корреспондентов - эти Хоу, Дитрихи, Смиты, коих он вынужден был  сопровождать от Цора до Бейрута, услышав скрежет железа, отвели глаза от запредельной синевы ливанского неба, и теперь с ужасом смотрели на него, военного корреспондента радио «Голос Израиля».
Его мама Рива, лежащая на операционном столе в ашкелонской городской больнице, осознала смерть сына шестым чувством и не позволила себе мирно скончаться под ножом хирурга.
Кому, как не ей, хоронить Моисея на военном кладбище?
Из тысячи болей выбирают одну.
Кровь не стынет в поджилках, когда ноет сердце.
Кого убивают первым, если приспело время войны?
Первым  убивают Ее сына.
Ривин сын Моисей, сын Моисея и внук Моисея, нареченного в честь Моисея, выведшего евреев из египетского плена, погиб от шального осколка на выезде из Бейрута, так и не успев поспеть в Ашкелон к началу операции.
Рива, мать Моисея и дочь Моисея, нареченного в честь Моисея, выведшего евреев из египетского плена, из тысячи болей выбрала одну - смерть сына.
Его смерть она ощутила внезапно, на операционном столе, за мгновение до того, как уснула под наркозом.
Рива очнулась в палате от приступов тошноты. Тело ее содрогалось в спазмах. Старая женщина чувствовала ноющие покалывания в груди, терзаемой куском стали, поразившей ее сына.
Хаим, племянник Ривы, обретший это имя, означающее на иврите - жизнь, в честь дарованной ему жизни  в гетто, чуть ли не силком тащил к ее кровати дежурную медсестру. А та негодующе дергала острыми, как вешалка, плечами и отбивалась скороговоркой:
- Все с ней будет хорошо! А рвота… Без рвоты не отойдешь от наркоза.
- Сделайте что-нибудь! - кричал, не слыша девушки, Хаим.
И дежурная медсестра сделала «что-то», лишь бы «что-нибудь» сделать: сменила на Риве белье.
- Хватит орать! - сказала она Хаиму, сделав «что-то». И вышла в коридор - плечики  вразлет и покачивается, будто худоба-манекенщица от сквозняка.
- Ей плохо! - вдогонку плечикам крикнул Хаим.
- А кому хорошо? - отозвалось из глубины коридора.
Рива булькала горлом, подбирая руки к груди.
- Оставь эту девчонку, Хаим. Она права: кому сейчас хорошо? Идет война, а она… они бастуют. Объявили голодовку на нашу голову. Это надо же, бастуют...
- Но ведь она… Она дежурная!
- Помолчи, Хаим. Мой язык к смерти прилип. Трудно говорить. Закажи памятник.
- Рива, что с тобой? Да ты! Тебе до ста двадцати, и без всякой ржавчины!
- Памятник, Хаим! И беги в родильное отделение. Я чувствую… Хая… Я чувствую… там… с внуком моим… с Моисейчиком… плохо. Не разродится она.
- Рива, да что с тобой впрямь? Каким Моисейчиком? Мы же договорились! Если мальчик, назовем его Давидиком, по моему деду.
- Я знаю, что говорю. Хаим. Беги! Мне… мне…
Рива прикрыла ладонью рот. Но поздно. Ее вновь затрясло. Она выгнулась, так и не отвернувшись от племянника. Хаим выскочил из палаты, пугливым взором отметив, как сквозь ее пепельные пальцы бьют желтые струйки.
«Боже!» - прошептал в коридоре. Выхватил из брючного кармана, не вытаскивая пачки, сигарету. Попросил огонька у проходящего мимо солдата с «Узи» на плече.
- Откуда?
- Из Ливана.
Прикурив, спросил:
- А что у тебя?
- Сын! Сын у меня!
- Так скоро?
- Что? - не понял солдат.
- Да, нет! Я просто так…
Моисей был  счастливый отец…
У него была дочка, шести лет. А сейчас, появился и сын.
В этот раз он  очень хотел сына - с той же силой хотения, как в прошлый раз, когда очень хотел дочку.
Дочку назвали Басей, по имени сестры его матери, убитой гитлеровцами в концлагере. А сейчас ему нужен был сын, чтобы назвать его Давидом, по имени деда, растерзанного заживо немецкими овчарками после неудачного побега к партизанам.
Но он уже знал: имя малышу теперь - Моисей, в честь него. Все согласно еврейской традиции.
Моисею не терпелось  перенестись к своему младенцу, пускающему изо рта первые пузыри жизни. Но догадывался: за ним присматривает Хая… Язык не поворачивается произнести слово  -  «вдова».
Чего их беспокоить?
И он перенесся, раз  выпала такая оказия, в Кирьят-Гат - за десять километров от Ашкелона. К милашке - дочушке Басеньке, за которой обязалась присматривать соседка  Алия Израйлевна.
Алия Израйлевна смотрела телевизор и громко цокала языком, сопереживая происходящему.
На черно-белом экране просторного, как холодильник, ящика демонстрировали врачей ашкелонской городской больницы,  учинивших забастовочные санкции с последующей голодовкой медицинского персонала.
Басеньке пора спать. Но она предпочитала другое занятие. В ванне, под теплым душем, отмывала от серой пыли походный «Репортер» Моисея, который обычно висел на его плече, когда он отправлялся в командировку.
Изнемогая, «маг» вел голосом ее папы какой-то путевой репортаж. Басенька, в ожидании своих слов, записанных некогда на пленку, била по клавишам, будто она за роялем.
Наконец дождалась.
- Я слон! Я слон! - раздалось из магнитофона.
Басенька радостно захохотала.
В коридоре, отгороженном ширмами от больных, тихо бастовали врачи. Они сгрудились у телевизора, слушали последние, касающиеся их голодовки известия и умиротворенно вздыхали.
Коридор, отгороженный ширмами, связывал хирургическое отделение с родильным.
Хаим рванулся было по нему, хотя и опасался: остановят!
Нет, его не остановили. И не потому, что в эти минуты стрекотали камеры телевизионщиков. Его не остановили потому, что белые халаты делали вид, будто ничего экстраординарного в лечебном заведении не происходит. Они видели лишь телевизор, а в нем себя - голодающих перед телеоператорами из разных стран мира. И старались не замечать  Хаю, дорвавшуюся почти до самого телевизора с ребенком на руках, но так и не втиснувшуюся в кадр.
- Доктор! Доктор! - шептала она, протягивая ребенка врачу. - Смотрите! С ним все в порядке? Он не подает голоса!
- Минутку! - сказал врач. - Потерпите немного. С ним все будет в порядке. А у нас санкции.
Он повернулся на стуле,  уставился в экран зазывного ящика, в лицо своего коллеги, профсоюзного беса, бесстрастно излагающего требования забастовочного комитета.
- Доктор! - вспыхнула Хая.
- Потерпите немного. Голос у него прорежется, - бесстрастно ответил врач.
Автомат Моисея лежал на коленях под его безвольными руками.
В далеком Бейруте.
Его тело, поникнув, подрагивало на мягком  автобусном сидении.
В далеком Бейруте.
Но дух его метался по Ашкелонской больнице, от Хаи к врачу, от врача к маме Риве, от мамы Ривы к двоюродному брату Хаиму.
Хая бросилась к телефону-автомату.
Моисей подставил  руки. Но так  и не смог принять даже на мгновение младенца, чтобы ей было легче набирать на ускользающем от пальца диске заветные цифры. Его сына принял на руки Хаим.
- Алло! Алло! -  скороговоркой произносила Хая. - Скорая помощь? Скорая, скорей, сюда! Адрес? Ах, да - адрес! Записывайте! Ашкелонская городская больница! Родильное отделение!
И тут младенец, будто отказываясь от  медицинской помощи, самостоятельно подал голос. Пронзительный и сильный - голос человека, вернувшего к жизни. Почему «вернувшегося к жизни»? Потому что Моисею показалось, что это был его голос…
- Живи, малыш! - сказал он тихо, зная, что его никто уже не услышит.
…В Израиле стояло жаркое лето, рекордное по количеству родившихся израильтян.
Жаркое лето достопамятного 1982 года - время затяжной войны в Ливане и бессрочной забастовки врачей.

5. Из Бейрута - домой

В Ливане  я не видел искореженных танков и бронетранспортеров. Все это я видел потом, в Тель-Авиве, на выставке трофейной техники. Правда, все вооружение террористов там было представлено в наилучшем виде, без налетов пороховой гари, без вмятин от осколков. Более того, оно было привезено в Израиль не с поля боя, а с арафатовских складов,  упрятанных в пещерах. Склады вмещали такой запас оружия, что его хватило бы чуть ли не на миллионную армию. И это без всякого преувеличения.
Я не задаюсь вопросом, кому предназначался этот арсенал техники и боеприпасов, когда вся армия Организации Освобождения Палестины насчитывала всего 30 тысяч человек. Я не спрашиваю, для каких целей накапливался на Ближнем Востоке столь мощный ударный кулак. В советском своем прошлом я бывал и в кадрированных полках, и знаю, как в случае боевых учений, мертвая техника внезапно обретала экипажи и выходила на оперативный простор. А там... там, на оперативном посторе, ей все равно: направление главного удара на Чехословакию или на Израиль. Технике все равно...  Она железная. И мозги у нее железные. Право и закон для нее  как дышло, куда повернул - туда и вышло.
В Ливане я не видел трофейных танков, орудий. Палестинцы не успели приспособить советскую технику под свои скудные боевые знания, как ее, не освоенную, вывезли в Израиль - от греха подальше. Для музейных надобностей или на перепродажу Соединенным штатам, изучающим огневую мощь потенциального противника. В Ливане я видел израильских солдат, превративших эту технику в трофейную. Странное они производят впечатление, эти солдаты. Небритые, в мятых мундирах, больше охожие на партизан, чем на бойцов регулярной армии.
Вот, допустим, идет нам навстречу один из таких. Внешне ничем не примечательный. Но... Что бросается в глаза, так это распахнутая ширинка на армейских шароварах его цвета хаки. За ней белеют плавки. “Боже!” - вздыхают женщины  в нашем журналистском автобусе. А парень будто их и не видит. Может, и впрямь никого из нас он не видит, усталый в усмерть и позабывший обо всем на свете, даже о том, что минуту назад сходил по малой нужде. Нас он не видит. Но видит - наш автобус. И догадывается, что ему дико повезло: не надо искать попутку в Израиль, “тремп” подкатил прямо к его базе  и следовательно свой краткосрочный отпуск он проведет дома, а не на перегонах. 
- Возьмете? - спрашивает солдат.
И его берут. Берут еще одного. И еще одного. Они проходят сквозь автобус и устраиваются на заднем сидении.
Мы выезжаем из Бейрута. Спускаемся вниз по извилистому шоссе. Идем вдоль моря, над обрывом, высотой с многоэтажный дом,  за окном - пропасть,  смотреть страшно...
А навстречу нам двигаются танки. Широченные израильские танки. Поднимаются вверх по узкой дороге, по которой, казалось бы, не разъехаться и двум легковушкам. Ползут, надрывно гудя,  чуть ли не задевая боками нависшую над ними скалу. Ползут мимо предместий города, мимо бывших опорных пунктов террористов, раскрошенных,  раздавленных, смятых.
Мы смотрим на наши танки и слышим, как в гудение моторов вкрапляются какие-то иные, совсем иные звуки, ничуть не отдающие скрежетом металла. Мы слышим носовой посвист, все усиливающийся и усиливающийся  - перерастающий в храп. И разом поворачиваем голову, туда, на заднее сидение автобуса, где угнездились наши попутчики - солдаты. Все они, укачанные в мягком кресле, спят в обнимку со своими автоматами.
Мирный храп прозаически перекрывает тяжелую танковую поступь войны...                     
жаркое лето 1982 года

                                      Глядя в "забытое старое"

Остается повториться... Иногда говорят: “Все новое - это хорошо забытое старое”. Может, и так...
В “забытом старом...”  Ясера Арафата с его сподвижниками наглухо заперли в Западном Бейруте, потом показывали его через оптический прицел по телевизору. Под прицелом снайпера он поднимался по трапу на борт теплохода, который увезет его в изгнание - в Тунис. Затем в “забытом старом” налет наших самолетов на его резиденцию, но покушение оказалось и на сей раз неудачным. После чего, как бы забыв об авиационных бомбах, израильтяне подложили под него и себя бомбу мирной инициативы, подарили заклятому другу автономию, пообещали Палестинское государство.  И "начудесничали" с ним дальше, наподобие восточного Санта Клауса: доставили в Израиль, привезли в Вашингтон, на лужайку у Белого Дома, заключили мирный договор и поделили с ним Нобелевскую премию за укрепление мира между народами. Муаровую ленту от золотой медали могли бы украсить гирляндой из гаек и болтов из разорванных на куски тел израильтян, убитых, как и во времена Холокоста, только из-за того, что они евреи.

                  РАЗЛУКА ЖИВОГО С ЖИВЫМ
 (4 февраля 1991 года - время американской операции “Буря в пустыне”, проще говоря,  войны в Ираке)

Мне, человеку,
подверженному вибрациям мысли,
вибрациям,
обгоняющим стук сердца,
мне, человеку,
жалко не сердце свое,
не разум,
жалко мне
застенчивой собачки Геи,
добродушной малышки
с открытыми людям глазами.
Жалко собачки Геи,
считающей себя
младшей сестрой моей дочки Беллы,
старшей наставницей
моего сына Рони.
Мне жалко собачки Геи...

Разве собачка способна
превзойти обонянием
нервную шаткость людей?
Разве собачка готова
вынести непомерную тяжесть
человеческого перенапряжения?

Гея умерла
под леденящий звук
воздушной тревоги,
вопиющей
к несправедливости,
и требующей от людей
обезображивать себя  -
напяливать на лицо противогазы.

Маленькая собачка,
наверное, и не подозревала
о своей королевской породе.
Знала другое: ее любят все!
В этом - «любят все!» -  
была ее сущность,
ее порода.
Но вдруг изменилось все.
На ее мохнатую мордашку
натягивают жуткую
марлевую повязку.
Зачем ее повязка?
Она  - не клоун,
она собачка.
И почему люди,
мама ее, папа ее,
сестра и брат,
дразнят ее обоняние  -
натягивают на голову
дурно пахнущую
резиновую физиономию?
Зачем? Почему?

Ни на каком разумном языке
не растолковать Гее:
планета планет Земля,
взывающая 
по религиозным праздникам
к Небу,
а в будни
к Маленькому принцу,
защитнику
слабых живых существ,
настолько обезумила
от СКАДоумия,
что не помнит о праве
маленькой собачки
на жизнь  -
маленькой собачки,
названной в честь
лучшей из планет
Геей,
маленькой собачки,
которая смеется
и радуется жизни
как человек….

  
ПОГОВОРИМ С ТОБОЮ НА ДЕЛЬФИНЬЕМ
                           

Вместо эпиграфа 
Разрушена могила патриарха Йосефа

Премьер-министр Израиля Ариэль Шарон и министр обороны Шауль Мофаз подтвердили факт полного разрушения арабами могилы патриарха Йосефа, расположенной в Шхеме.
На прошлой неделе могилу посетила высокопоставленная делегация ЦАХАЛа во главе с главным военным раввином бригадным генералом  Исраэлем Вайсом. В этой связи Натан Щаранский заявил о  необходимости широко обнародовать фотографии могилы,  свидетельствующие о масштабе вандализма, проявленного арабами по отношению к одной из главных святынь иудаизма.

газета “Время”, Израиль,  27.02.2003

1

В ночь на 1 июня 2001 года я оказался там же, где и пятнадцать лет назад,  у покрытых ершистой травой и козьими тропами сопок Самарии -  в боевых порядках царицы полей...                           
Дама червей, отраженная пыльными стеклами казармы-дощатика, подрагивала от озноба, будто и впрямь витала в холодном кружевном небе. Выскользнув с козырной азартностью из моих пальцев,  косо прошлась по воздуху. И в отблесках электрических светляков Шхема-Наблуса, плашмя, клетчатой рубашкой наружу, легла на подрумяненное личико валета, скрыв от зрителя  его сконфуженность.      
-  Дуракам закон не писан, -  сказал я, отстраняясь от зеленого оружейного ящика, нашего походного стола: в центре атласная  колода  и пепельница, дальше по периметру початая бутылка водки, пластиковые стаканы, яйца -  вкрутую, со щербатыми носами, помидоры, хлебцы для сэндвичей и целофановый пакет с обрезками копченой  колбасы. 
-  Подставь нос. Щелбану, -  насмешливо, с деланной угрозой Мишаня,          давний приятель, иерусалимского склада, взмахнул веером карт.
-  Лучше предлагаю выпить, -  Левка Ецис, мой сосед по двухъярусной кровати  с галутной фамилией, настоенной в Латвии на ивритском корне -  (“ец” на древнееврейском -  дерево) -  упредил нарочитый порыв Мишани и разлил по шатким без достойного наполнения емкостям. -  Результат для носа тот же. Что от карт. Что от водки, - пояснил он. -  Результат мы имеем в цвете носа. А нос мы имеем в результате... какой?.. правильно... красный!..
-  Верное цветовое решение, -  насмешливо согласился Мишаня, искусствоведческое образование не давало ему покоя и лишало творческой души, когда он становился к мольберту. -  Сизый, красный...  какая разница. Главное, чтобы водка была свежая.
- Фирма - первый сорт! - откликнулся Левка Ецис. -  Не рижский бальзам. Бальзам пока доберется... Аэропорт Румбула, цвейки-здрасте! - выгрузка-погрузка... Аэропорт Бен Гурион, литраот-прощайте! -  погрузка-выгрузка... О, господи!
Водка  оказалась первой свежести. По неписанному вердикту, уходя в “милуим” -  (на армейские  сборы) -   каждый из нас обзавелся пузырем. Теперь, по традиции, эти пузыри мы разменивали на стопари. Не на троих, упаси господи! На всех! А их, “всех”, в особенности  “желающих на троих” в “Русском батальоне” с избытком. Не зря же он и наречен  мной “Русским батальоном”, почитай, еще со времен первой войны в Ливане начала восьмидесятых. С тех же времен, потаенных доныне в чернильнице, нашим “встречинам” и “проводинам” традиционно не мешали израильские сограждане, слабые по части “принять на грудь, и ни в одном глазу”. От сержанта до генерала уважали они наше, вполне человеческое, хотя и малопонятное для них право,  выпить и закусить на миру, где и смерть красна. Уважали и не перечили, зная: не подведем даже под градусом, случись что из ряда вон...
Случилось... Но не расписанием тревог предусмотренное.
В дощатик вошел волосатой груди человек, курчавой еврейской породы. Был он лишнего метра ростом, но активен в движении до самоуверенности. Пальцем  поманил меня и сказал, как чужому: “Шмира!”. (В переводе: заступай, мол, голубчик, на охрану родных рубежей.)  Нашел фраера! Мы подобные булочки, неуставной выпечки, со жлобской хитринкой внутри вместо изюма,  вкушали еще в красной-молоткастой, что от тайги до Британских морей... Стоит очутиться на незнакомой базе, как тут же выискивается какой-то важнец-порученец, и ставит, подлец, тебя караульным  куда подальше. Потом выясняется, к смеху утробному козлов в гимнастерках, что  этот важнец-порученец кинул тебя на собственный пост, и ты взамен него торчал под ружьем, радуя зевак и его приятелей дешевой распродажей драгоценного времени жизни на никчемное занятие. Мне такая “шмира” не к спеху. Тем более, важнец-порученец израильского расплода, очень уж смахивает на “шаровика-затейника”: ни знаков различия на погонах, ни нашивок на рукаве. По внешним, ориентировочным данным, “торай”, то бишь рядовой-необученный. Вернее, обученный -  хитроман! - правда, не в той школе, где мы учили алфавиты.  Да и ботинки черные как у меня, общевойсковые, а не коричневые, десантного образца и цвета. Под скверный настрой духа, чуя подлянку, я и пропел докучливому нахалу  походную песенку  Максима Перепелицы из комедийного фильма о людях с ружьем и лопатой  -   (саперной). Перевод на язык Соломона Мудрого окропил смысловыми проигрышами под гармонь: “Там, где пехтура не пройдет и бронепоезд не промчится, никто за вас не поползет, и ничего не приключится”.
-   Приключится, - буркнул себе под нос Левка Ецис.
Глаза бывалого парикмахера, знатока выбритых до сини подбородков, ровненьких височков, подстриженных по ранту затылочков и скрытых за всем этим великолепием человеческих душ видели шире моих в узком створе воинской субординации.    
Черные ботинки, с пролысинами солевых разводов, нервно потоптались в опасной близости от нарождающихся матерных идиом. Нарождающихся во мне, в поддатом грамм на двести гвардейце иной армии - Красной, которая всех сильней и в оригинальной упаковке полувековой давности, и в перелицованном на  иврит дедовом сказе. Секунд через десять ботинки развернулись, придавили незряче  неосторожный окурок,  и  шлеп-шлеп по шахматным квадратикам напольной плитки к выходу. И за дверь, в зону небытия.
Под скрип металлической сетки Мишаня, сидящий напротив меня, вжал ладонями живот и с трудом повернулся на кровати вкруг подпорченных возрастом позвонков: возжелал человек разглядеть ходячую неприятность с волосатой грудью, но стук захлопнутой двери отсек достойное искусствоведа зрелище.
Покачал головой. Выпил в один прием. Неторопливо, придерживая дыхание, наложил колбасный лоскуток на шершавый хлебец, понюхал, сильно продохнул и, пожевывая, поинтересовался у Ециса:
- Приключится? Кто это был, Левка? Каменный гость? Тень отца Гамлета? Тебе знакома его шевелюра?
Левка Ецис шутливо провел каленым лезвием опасной бритвы-неразлучницы по рукаву гимнастерки.
- Это не Каменный гость. И даже не тень тени. Но мы и не таких Пушкиных брили и стригли в Старой Риге, под сенью парка, сбоку от улицы Большая Калею...  Моше, - назвал Мишаню на израильский манер, -  ты ищешь в жизни литературу. А кто ищет, тот в результате...
-  Найдет! - это мы по Дунаевскому проходили.   Вопрос  -  что?
- Драугс Микелис, друг мой Михаил, если перескочить с латышского на русский,  в жизни литературу ты не найдешь. В жизни ты найдешь жизнь. А в результате поисков твой Каменный гость вырисуется в свое Дубовое подобие. Кликуха на местном наречии - “рассар”. На великом и могучем - “сундук”, “сапог”, “валенок”. Ротный эквивалент...
- Старшина? - оторопел я, размазывая водку по губам. - Но ведь у нас Гальперин, из года в год. 
- Осечка, Распутин! - Левка, разглаживая большим и указательным пальцами усики смолистого отлива с вкраплениями искристого серебра, напомнил мне со значением мое армейское прозвище. - Нас сдали этим... как их?.. башебузикам. На недельку-другую... для укрепления, э-э, морального градуса в их не винной бутылке. Интифада у них, мол, неплановая. Сдай им на подмогу карту надежную. Ну и, сдали! По рангу туза. А приняли? Понимаю и догадываюсь,  приняли нас… За шестерок,  мил-человек, приняли. Ты согласен на шестерку?
Левка Ецис стал невозмутимо затачивать свою опасную бритву о рукав моей гимнастерки. Затем выдернул из центра собственной макушки, с яйцевидной лысиной, кудрявый волос, поросший на изгибах сединой.  Подул на него, распрямляя. Подкинул  в воздух. И  с ловкостью циркового джигита перерубил пополам, будто был он в наличии не  еврей-парикмахер, а самый настоящий еврей-кавалерист, наподобие генерала Доватора, защитника Москвы. 
Я посмотрел на его манипуляции с опасной бритвой, выслушал настороженное:  
- Согласен? Ну-у?
На шестерку я согласен не был.
Солдату двух армий неприлично даже краешком мозга воспринимать себя на Землях Обетованных шестеркой. А тем более забивать в стену гвозди головой,  уши которой сознательно повернуты к погонам,  слева навевающим  дядюшкин сон кумачового содержания, а справа бело-голубого...  
Поэтому я и смекнул, взглянув на часы, что предпринять. Сейчас полночная пересменка, догадался я. Пополнение входящее перенимает посты у дембелей. Пространство бесхозного времени. По сей причине этот “сундук” и решил, оберегая своих парней от перегрузок,  восполнить чужаками нехватку в живой силе на фронте хозяйственных забот.
Мы - я, Мишаня и Левка Ецис - по всем первичным внешним признакам, какую армию ни возьми в оборот, именуемы в диспозиции “живой силой”. Значит, любому “сапогу”, имеющему право наставлять нашу бессмертную душу по-строевому “ать-два!”, мы внешне и будем казаться “живой силой”, а не одухотворенными людьми с конкретными представлениями насчет выпить и закусить. Следовательно... Именно так!.. “Сундукам”, понятно и карасю, закон не писан. Им писана диспозиция. А мы в их “сундучную” диспозицию не вписаны. Мы - я, Мишаня и Левка Ецис с его лучистыми усиками - приданы ей. А если приданы... Словом так, братцы-молодцы, приданное, как известно и карасю, получают после свадьбы. Он на сковородке. Наш  “сундук” - на поле брани... Поле брани, предположим, завтра. А сейчас…
- Пошли? - догадался о моих мыслях Левка Ецис.
- Поболтаемся по базе, чтобы с глаз долой.
Мы поспешно разлили по фляжкам, на поясных ремнях, оставшееся питье, рассовали по карманам закус. И  прихватив с кроватей американские винторезы М-16,  скользнули из дощатика в набегающую темень...

2

В двухэтажном каменном особнячке со сторожевой будкой на крыше и длинной, рвущейся к звездам антенной, плескала залетная, пластинками шестидесятых годов привечаемая мелодия,  для кого - как,  для меня ностальгически родниковая.
- Аленький цветок, - сказал я Мишане, указывая пальцем на открытое под сторожевой будкой окно.
- Маленький, - поправил меня искусствовед, к музыке имеющий малое отношение.
- Аленький-маленький, какая разница, - настроился на игривый лад Левка Ецис. - Главное, под такую музыку, в результате мичуринской селекции - да-да, произрастают, по моему разумению,  цветы жизни.
Когда-то под это танго меня, в ту пору малолетнего... нет, не преступника, а  чемпиона Латвии по боксу, учила танцевать старшая сестра Сильва: “два шага влево, один вправо...”   Однажды  она взяла меня с собой на выпускной вечер семиклассников - “Ситцевый бал”. Сильва играла на аккордеоне. Я танцевал. “Два шага влево, один вправо”. Не Марис Лиепа. Но ведь и обычная школа - не Большой театр, актовый зал - не сцена. Танцевал...  первый раз в жизни. Под это танго. С девчушкой, пригласившей меня - меня! -  чаще приглашаемого на ринг... Не мудрено, что и девчушка мне запомнилась, и ее расписное платье - перевернутая рюмочка, украшенная цветами,  да и сама мелодия... мелодия, влекущая сейчас меня по лестничным маршам, затем в коридор, затем к третьей двери справа по коридору - сюда...
“Нам не дано предугадать...”
Слово за слово, но за дверью и впрямь встретил нас цветник. Не в девичьем, правда, а в реальном своем воплощении. Вдоль стен и на подоконниках ящики с рассадой, разноцветные шелка лепестков, садово-огородный аромат.  В центре, на характерном для турпоходов столике с раскладными ножками, портативный магнитофон, баюкающий оранжерею мелодией первой влюбленности. И ни одного живого существа. Исключая залетного комарика: зудит, подлец, в раздражении под потолком, у матовых, как наше положение, ламп с люминесцентным огнем.
Первым очнулся, а на моем языке, боксерской ориентировки, “вышел из гроги” Левка Ецис.
- Здрасте вам, приехали! Намыливались на “Шанель”, а в результате,  нате вам, “Тройной одеколон”. К употреблению, конечно, годен. Но куда его употреблять, кто подскажет? Наружу или во внутрь? - театрально сказал, разводя руками, бывалый парикмахер.  Полагал,  что не впустую,  а для скрытого за дверью в смежную комнату человечка, желательно женского пола, в кудряшках-бантиках, в губках-ласточках, манящих в поднебесную нирвану, откуда сверзиться... да-да, только сверзиться оттуда и не доставало,  для полного удовольствия и порядка в танковых войсках.
Мишаня вытащил из брезентового футляра фляжку, взболтнул ею над ухом и, удовлетворенно почмокивая, протянул мне. Виделось и без бинокля: он немного растерян из-за негласного вторжения в чужую обитель, хотя пытался смотреться более раскрепощенно,  чем это ему свойственно.
- Закуска имеется, - щелкнул пальцем по стеблю гвоздики. - Не пора ли, Распутин...
Левка рассмеялся.
- Это ты называешь закуской?
Мишаня тоже настроился на смех.
- А это запивкой, - и, отвинтив колпачок, дал Левке отметиться изрядным глотком.
- Хорошо пошла,  -  довольно сказал он и вручил фляжку мне.
Я тоже принял на грудь. Тоже сказал, по-дежурному: “Хорошо пошла”. Вернул алюминиевую посудину Мишане. Он поднял фляжку на уровень глаз, словно удостоверяясь, как с прозрачной бутылкой, сколько там осталось на донышке. Открыл рот и... И остался с открытым ртом. К открытому рту надо бы добавить и превеликое изумление в его глазах. Тогда картина - (а он все же искусствовед, потому и “картина”) -  будет полной. Впрочем, не совсем. Полной картина будет в том обязательном случае, если я приведу сейчас слова, раздавшиеся за дверью в смежную комнату. А я их непременно приведу.
- Папа не смей пить, а то маме скажу! - раздались угрожающие слова за дверью в смежную комнату. (Слова угрожающие, но тон... тон какой... а над ним едва сдержанные всплески веселости, родом из полудетской игривости и непритворной радости.)
- Ленка! - ахнул Мишаня, поспешно закручивая колпачок на фляжке и втискивая ее в футляр на боку. -  Откуда тебя нелегкая занесла?
- Это тебя “откуда”, папаня? Ты ведь к Хеврону приписан, а здесь мои Пенаты...
Мишаня отшутился в том же духе.
- Твой “басис”, конечно, хорошая база и для Репина. Но Репина среди нас в Хевроне, не изыскали. И кинули меня с охраны Гробницы праотцев на укрепление вашего, так сказать, морального духа.
- А Распутина? - послышалось за дверью.
- И Распутина, - влез в разъяснение Левка Ецис. - И меня, цвейки-здрасте! На укрепление. Но меня, скорей, на укрепление тела, чем духа. В здоровом теле, как известно, выводится здоровый дух. Выходи уже один раз, Леночка, к нам наружу. Мы хоть - на укрепление, но не опасные. Да к тому же тут, как я понял на сей исторический момент, папочка твой. Если что, он кулачком погрозит, и я приутихну со своими хулиганскими приставаниями.
Такая напыщенная речь хмельного парикмахера, дамского угодника в мятых солдатских штанах цвета хаки,  растормошит кого угодно, в особенности... Да, в особенности, Леночку Гольдину, способную и врожденное женское коварство пристроить на службу к спонтанно возникшей юморной ситуации.
- Я за папочкиным кулачком не скрываюсь, - сказала Леночка, выходя в оранжерею... э-э... несколько в неожиданном наряде.. в неожиданном для ухажера из столичной Риги, знатока дам высшего света из салона красоты, впрочем,  он пользовался еще большим успехом на базаре, у торговок кислой капустой, но это как правило в предутренние часы.
Леночка Гольдина, солдатка-очаровашка, признанная мисс Гило, вышла на всеобщее обозрение ветеранов израильских войн, людей пенсионного по армейским категориям звучания, в синих трусиках, белой майке, в тапочках на босу ногу и в боксерских перчатках.
- Чтоб мне с места не сойти! - сказал Левка Ецис, и не успел чмокнуть языком в знак природного своего восхищения израильской девчулей - “саброй” из наших, поросших уже мхом мечтаний, как инстинктивно выкинул руки вперед, подхватывая брошенные ему кожаные перчатки.
- Давай! Давай! Натягивай рукавички, дядя, - торопила его Леночка. - Много лишнего знаешь про свое здоровое тело. Пора его превращать в здоровый дух.
Левка оглянулся на меня. В его зрачках читалось: “Чего она хочет, эта милашка? Я же ее ненароком убью, крохотулю эту. Что мне скажет потом ее папа, Мишаня? “Спасибо” он мне не скажет. Он скажет другие слова, тоже из русского языка. А потом возьмет автомат и... и не с кем будет в нашей компании выпить на троих”.
Я отвел глаза от Левки.
Мишаня, пряча ухмылку, тоже убежал его встревоженного взгляда.
Полусредневес-парикмахер, 67 кг. убойных социальных накоплений, положил на стол бесполезную винтовку и вынужденно встал в боксерскую стойку, спровоцированный к поединку малышкой веса “мухи”.
А я, в образе и подобии рефери, придавливая по возможности серьезностью насмешливые нотки в голосе, провозгласил:
- В левом углу мужчина в полном соку, цвет и краса нашей армии Лев Ецис. Обладатель большого опыта в боях с женщинами. Подтверждением тому -загсовые свидетельства и плешь на темечке. Трижды женат, трижды разведен, некоторые волосы сознательно вырваны несознательными элементами. В правом углу “ганенет”-садовница из бригады “Нахаль” Леночка Гольдина, дочка Мишани, малопьющего кстати и в милуиме. Солдатке нашей восемнадцать лет, жизненного опыта с мизинчик, мужей нет в наличии, а если будут, то мы им обломаем рога, для приличия. Итак...   
Леночка сделала шаг вперед, по касательной, огибая левую руку Левки Ециса, готовую к внезапному броску.
- Бокс! - скомандовал я.
Левка тотчас выбросил левую руку. Но кулак его просквозил воздух в стороне от лица девчушки. Она ловко зашла за его плечо и кроссом нанесла справа удар  по скуле, в убойную точку. Ноги у Левки подкосились, и он чуть было не шмякнулся  на пол. Но Леночка опередила его падение и, поднырнув под  незряче посланный  боковой, поддерживала мужика в вертикальном положении серией легких апперкотов по животу, пока он мало-помалу не оклемался.  Когда же он оклемался и готов был продолжить бой, она увертливо ушла от джеба - прямого в голову - и легонько стрельнула снизу  по его печени, чуток, как я полагал, подпорченной на войне с алкоголем.
Левка остановился, переводя дыхание. На его посеревшей физиономии блуждала загадочная улыбка, потерянная какая-то, будто попала не на лицо, а в лабиринт.
- Сдаюсь, - поднял он руки.
- Давно пора, - добродушно сказал Мишаня, снимая с него перчатки.
- Откуда у нее такие кулаки? -  спросил он. - Ты ковал?
Мишаня махнул головой в мою сторону.
- Он. Ленка вытащила его с того света, а он ее...
Леночка Гольдина повысила голос:
- Папа!
И Мишаня сразу же смолк. Чего ворошить старое? Зачем растравлять раны? Положим, Левка и давний приятель, но  не по рангу ему - не сосед все же, как Мишаня! - знать обо мне нечто сокровенное, болезное, гнойниками чувств поросшее, такое, во что третьему-лишнему вникать не положено.
Почуяв какую-то неловкость в недоговоренности, Левка перекинулся из наступательных боксерских действий, приведших его к сокрушительному поражению, к более привычным, словесного толка.
- Победителей не судят, это понятно и рыцарю печального образа, - сказал он, оживляясь под влиянием рождаемой в недрах организма идеи. - Но что касается побежденных, то им... Им, Леночка Гольдина, выпить хочется. Выпить и в результате принятия положенных на душу населения градусов отметить встречу.
- Я не пью, -  усмешливо ответила Леночка. - Я с папой и без водки вижусь.           
- Ле-ноч-ка! -  врастяжку повел Левка. - У нас закус, у нас выпивка. А там, - указал пальцем на окно, -  там злой старшина, пых-пых коптит усы в казарме. Нам бы кого подобрее. Подруг твоих. Все же, согласись, мы не насильники какие - папа твой гарантия. Не обидим! Посидим - поговорим, песни молодости послушаем... допустим,  эту, например, что у тебя по бабинам крутится.  Аленький цветок, маленький...  хрен редьки не слаще... а нам скучно... размаха нет... и все такое... Чего это вдруг ты такую музыку поставила?
Леночка Гольдина пожала плечами, капельки пота катнулись под майку, влажными линиями зачернили ткань.
- Папу увидела. Распутина увидела, а музыка эта - его любимая. Дай,  думаю, сюрприз им сочиню. Услышат,  и как на магнит их потянет.  
- Вот-вот, как на магнит.  Душу растревожила в результате... А на поверку пшик-пшиком. Раз дала мне по морде и все. Палдиес-лудзу, спасибо-пожалуйста. Подставить теперь, что ли по-христиански,  вторую морду?
- Шеку, -  лукаво поправила Леночка.
- Щек в запасе не держим. А морд у нас  с избытком. Мы же - евреи, рабы мимикрии. Надо будет, и в юношей молочной спелости перекуемся, подкинь лишь красных девиц. Или в петушков, коли на подходе курочки.
Мишаня нахмурился, видя азартный блеск в глазах Левки, антрацитной искрой напоминающий о самовозгорании.
- Левка! - выдал укоризну, и легким тычком протолкнул сослуживца в смежную комнату,  в Леночкину спальню, с тумбочкой в изголовье кровати, двумя пластмассовыми стульями, дачного типа.
Усадил его на кровати, на походное, верблюжьей шерсти одеяло, налил в стакан водки, дал выпить. Потом щедро плеснул  себе в горсть и растер Левкин загривок наждачной ладонью. 
- Ополовинел возраст свой, мудак! Не соображаешь, дочка это моя...  А у тебя козлиные интересы. Засунь их себе...
- Мишаня, если я уже не соображаю, так это по ее вине, твоей дочки. Не она ли мне мозги вправляла сегодня? Или я сам по себе, как на пианино, кувалдой играл?
- Доиграешься у меня!
- Мишаня! Дуростью полны твои паруса. Посмотри, разуй глаза. Распутину можно половинить возраст. А мне -  привет родителям! - нельзя.
Мне почудилось, что и Левка и Мишаня - (Левка напрямую, Мишаня вполоборота) - смотрят на меня, стаскивающего с Леночки перчатки, доискиваются во мне, в недрах души и тела моего, до чего-то подспудного, мне  неясного, но важного, важного, жизнью и смертью отмеченного, судьбоносного... Но чего? Чего?
Нам не дано предугадать... Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется...
- Ну что скажет тренер? -  спросила у меня Леночка. - Я хорошо дралась?
- Боксеры не дерутся, а работают, Леночка.
- Я хорошо работала, Распутин?
- Леночка, я тобой любовался.

3

По фантазиям моего папы-одессита, настоянным на воспаленном надеждами  воздухе Молдаванки, мне в жены годилась лишь пенная Афродита, чуть ли не царственных кровей, величественной осанки, склонности к деторождению и крепкой нервной системы. Та самая дева,  купающая свое сильное, с развитой женской грудью  тело в  волнах Черного моря, в запредельной от меня,  “котика” Рижского залива, стороне.
“При виде твоего появления на Ланжероне, в Лузановке и в Аркадии этот богатый плод твоего воображения поспешно выйдет на  пляжный песочек, навстречу твоим насущным потребностям и  распростертым под их влиянием объятиям”.  
На самом деле, “богатый плод моего воображения” явился мне впервые еще до наступления купального сезона. Во второй половине мая шестьдесят девятого. Не на пляже и не в бикини. А гораздо романтичнее и неожиданней, хотя и в полном комплекте одежды. На трамвайной скамеечке, в дребезжащем вагоне пятого номера, когда я возвращался из Оперного театра  в Аркадию, на турбазу, где расселили нашу группу прибалтов, путешествующих по Украине и Молдавии.
“Богатый плод моего воображения” и не догадывался, что на осмотр и ознакомление с городом трех поколений  предков, мне отводилось всего пару дней. Попробуй за этот спринтерский срок найди невесту, столкуйся с ней,  убеди в чистоте помыслов. За это время я мог изыскать всего лишь ЗАГС, ибо знал: он расположен на старом месте, все там же, подле театра, где в 1937-ом расписывались мои родители. Что я еще мог успеть за это время? Ну, наверное, закомпостировать сердечко и ушки  “коренной” одесситки песенкой-выручалочкой из папиного репертуара. Песенкой с намеком на серьезность моих намерений, пригодной, правда, для исполнения не до, а после свадьбы, желательно “серебряной”,  либо “золотой”.

В понедельник я влюбился.                            
Вторник я страдал.
В среду с нею объяснился.
А в четверг ответа ждал.
В пятницу пришло решенье.
А в субботу разрешенье.
В воскресенье свадьбу я сыграл.

Всем хороша была песенка. Только одно было плохо. У меня с детства наблюдалась напряженка по части музыкального слуха. Признаюсь, не Леонид Утесов, не Робертино Лоретти.
Оставалось... Да, оставалось,  плюнув на песенный жанр и неуместные заигрывания, обратиться к трамвайной публике за помощью.
Поначалу, признаюсь, я предложил все же  полюбившейся мне девушке, сидящей на скамеечке, выйти без долгих размышлений замуж, за меня, разумеется, молодого, умытого, с образованием и деньгами в кармане.
Завтра, пояснил я,  завершается мой променад по матушке Одессе, где имели лотерейный шанс родиться мои родители, дедушки-бабушки. Здесь и для меня имелось место родиться, улица Средняя, 35. Но Гитлер со своими безумными действиями насчет мирового господства покусился на первый город-герой Одессу и помешал мне вдохнуть капельку живительного воздуха у Самого Синего моря.
Впрочем, назло ему я таки вздохнул и родился, но с опозданием... из-за военных трудностей... на четыре года... ровно к его похоронам...  и вдали от намеченной по семейной разнорядке родины - на Урале. Но в истинную пору весеннего куража для всего живого, когда фонтан черемухой покрылся, бульвар Французский, по которому мы сейчас проезжаем на маленькой скорости, был в цвету.
И как раз сейчас, когда Французский бульвар обратно весь в цвету, я предлагаю под воздействием момента ей, Прекрасной Елене моей неявленной родины, руку и сердце первой свежести.
Завтра утром, по моим далеко идущим планам, мы встречаемся с ней у Оперного театра, и вместе идем не за контрамаркой к билетеру, а в ЗАГС - он в двух шагах от театра, как я  осведомлен по ориентировке предков. Делаем запись в регистрационной книге, и в качестве жениха и невесты садимся на лайнер ТУ-104, чтобы воздушным путем сообщения и на крыльях любви приступить к свадебному путешествию до Риги, на представление к моим родителям и получение подарков от многочисленных членов моей плодовитой “мишпухи”.
Время не терпит, торопил я нареченную, завтра вечером  возвратный для всей группы прибалтов самолет, билеты куплены и распределены по загашникам. Но в отношении ее, мисс Понт Эвксинский - древнегреческое название Черного моря - никаких проблем. Билет для нее загодя заготовлен, на случай лотерейного счастья.
Благосклонно выкушав мое брачное предложение,  девушка с достойным ее чести любопытством подняла на меня космической глубины очи.
Наступило завтра. У Оперного театра шел сильный дождь, смывая с мостовой мои слезы. Я ждал и ждал. Не пятнадцать минут, как принято у нас в Риге, а битый час. Но свидание не состоялось. Прогноз погоды, очевидно, не выпустил мою невесту из дому в свадебное путешествие. ЗАГС закрылся на завтрак, потом, через малый промежуток времени, на обед, вывесив на обозрение голодных до любви прохожих и подобных мне женихов с авоськой - (для шампанского) - песенное объявление.

Ах, Одесса, не город, а Невеста!
Ах, Одесса, нет в мире лучше места!
Ах, Одесса, любимый южный край,
Цвети, моя Одесса,
Цвети и расцветай!

4

Таинство моих отношений с Леночкой Гольдиной не вписывается в понятия трафаретных мыслителей от семейного очага. Поверхностному толкователю “Лолиты”, либо современных киноверсий “Отцов и детей” мерещится нечто сексуально-озабоченное уже в ласкательном сокращении солидного по “взрослости” имени Елена,  обкатанном в благозвучии “Иллиадой”. 
Таинство моих отношений с Леночкой Гольдиной родилось чуть ли не анекдотично, за обеденным столом.  В узком кругу, на  две семьи, “четыре с половиной персоны”, мы сварганили сабантуйчик по поводу пятилетия Леночки. Не помню, за какой уже рюмкой, в ту пору застолья, когда прокручиваешь, как заезженную пластинку, увеселительные истории из собственной жизни, я рассказал байку о неудачном сватовстве в трамвае.
Мишаня, как и положено человеку со стопарем, гоняющему по тарелке ускользающий от вилки грибок, заметил со смешком: “Если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому повезло”.
Но Леночка!..  Леночка удивила. По малолетству чувств и знаний она не слыхивала о популярной  песне, равной “Иллиаде” подтекстом болезненных схваток любви и ревности, но уступающей первоисточнику в непритворном скудоумии изложения. Она восприняла мою историю с детской доверчивостью, которая в смысловом плане перевешивает обиходное “на полном серьезе”, и неожиданно, примяв папино ерничанье, сказала: “А я тогда... утром тогда... попала под машину “.
Мишаня настиг маринованный грибок и, подцепив его на вилку, поднял на дочку искрящие хмельной иронией  глаза. С  медлительностью, спотыкаясь о слова, повел: “Так... ты у нас... значит... не Иерусалимская принцесса, а Одесситка? Зря старались?  Здрасте вам!  Шел трамвай,  девятый номер, на площадке кто-то помер”.
“Не на площадке, папа. На булыге. И шел не трамвай... сильный дождь... Ветер выгнул мне зонтик наружу... а я перебегала через улицу - сесть на трамвай... Ну, я остановилась, поставила зонтик носом в землю,  и стала ногой выдавливать  его спицы назад...  А сбоку машина...  Было скользко... папа... я не виновата. Спица от зонтика вошла в мое сердце… здесь... - Леночка расстегнула белую блузку с голубой ленточкой, собранной в кренделек под узорчатым воротничком,  показала пальчиком игольчатую родинку под левым соском. - И я умерла тогда, папа... по-настоящему“.
Время лечит... Лечит даже от смерти. От чужой смерти в особенности. Да к тому же, пусть “истина и глаголет устами младенца”, но...
Табу!
Без специалиста по гипнозу опасно соваться в подсознание ребенка. А не ребенка?
Возникновению памяти прошлых жизней сопротивляется наша душа, носительница этой, запретной информации. Видения из минувших эпох способны вызвать раздвоение личности. И, пожалуйста,  путевка в сумасшедший дом. А так, под контролем психоанатома, утверждай - не утверждай, ты на коне и при славе. 
Можешь ссылаться на генную память и утверждать, что твой предок был дозорным древнего кочевого племени или танцором при бангкокском храме. Ты - Сильвестр Сталлоне, либо Киану Ривз... можешь ссылаться и утверждать!
Если ты не великий артист, не великий писатель, а просто великий психолог Карл Юнг, тоже можешь ссылаться и утверждать. Можешь... Поддакнут хором. И, подражая, станут мысли твои примерять на себя.
По мнению Карла Юнга, исторический опыт отдельной личности не утрачивается, а передается потомкам, из поколения в поколение. Сам он в этом убедился, когда внезапно, любуясь картиной французского художника восемнадцатого века с изображением врача, “признал” туфли, надетые на эскулапе. Признал их “своими”.
“У меня возникло яркое убеждение в том, - писал он по этому поводу, - что я когда-то носил их. Я буквально чувствовал эти туфли у себя на ногах. Кстати, моя рука часто помимо воли выводила цифру 1775 (год рождения) вместо 1875, и при этом я ощущал необъяснимую ностальгию”.
После обстоятельного изучения своего генеалогического древа Карл Юнг обнаружил среди предков провинциального лекаря, служившего, по всей видимости, натурщиком  для французского живописца.
Со знаменитостями из мира людей все ясно. Какими бы ни слыли они носителями родовой памяти, спекулятивными честолюбцами или радетелями чистой науки, с ними разберутся. Хуже малоизвестным. И генеалогического древа у них нет. И денег на изыскания. Да и кто им зачастую поверит, особенно, если они в маловразумительном возрасте птичьего щебетания.
По статистике американского профессора психиатрии  Яна Стивенсона, изучающего опыт реинкарнации с 1960 года, сейчас в мире насчитывается 2000 случаев зарегистрированных перевоплощений. Каждый из них ученый исследовал самостоятельно, выезжал в ту или иную, пусть и очень отдаленную географическую точку Земного шара.
Анализируя материалы научных изысканий, профессор Стивенсон выделяет три основных признака реинкарнации: умение говорить на незнакомом языке, наличие родинок и шрамов на том же месте, что и у его предшественника, или же - (и это, на мой взгляд, точнее по смыслу, ибо проверено на себе) - на том месте, куда вонзилась некогда  стрела либо пуля, куда ударил топор либо секира. И третье,  какие-нибудь исторические свидетельства из прошлого.
Наибольшего доверия, отмечает профессор Стивенсон, заслуживают рассказы детей от двух до пяти лет. Их спонтанные воспоминания о том, кем они были раньше, представляют собой классический вариант реинкарнации. Но к восьми годам эта тяга к прежним жизням утрачивается, и дети теряют свой “сказительно-воспоминательный” дар.
По моим представлениям, именно дар. Поясню:  слова, выходящие из уст младенца, ребяческими не назовешь. И подчас зримо возникает впечатление, будто малютка-рассказчик  артистически перевоплощается в действующее лицо неведомого спектакля, иногда ребенка,  еще с неразвитой речью, но чаще в человека с жизненным опытом.
Когда я был “малюткой-рассказчиком”, у меня часто возникала тяга “поболтать” на неведомых языках. Может быть,  через меня шло нечто такое, что следовало передать людям, если, конечно, нашелся бы переводчик.
Потому, наверное, одно из первых стихотворений сложилось неосознанно и вроде бы звучало странно: “Поговорим с тобою на дельфиньем, на непонятном людям языке”.
А разве назовешь осознанным мое выступление в рижской синагоге на Пурим, в 1953 году,  в пору  “убийц в белых халатах”, “космополитов”, “жидо-масонов” и “наймитов Джоинта”?
Было мне всего семь лет. Иврита - языка предков - не знал. Но почему-то заговорил на нем, на иврите. Наверное, из-за того, что по субботам, в час молитвы моего дедушки Фройки, я раз за разом, неделю за неделей,  стоял возле него, сидящего с сидуром у стола. Стоял у его левого плеча, слушал как он нараспев произносит таинственный текст и видел, что у него при каждом движении головы подрагивает за левым ухом красная родинка, величиной с горошину.
В синагоге я сидел рядом с дедушкой Фройкой на первом ряду, ощущая себя почетным гостем мира великих знатоков Торы.
Раввин или кантор, или кто-либо иной, сошедший с возвышения-эстрады в зал,  дал мне следом за дедушкой выпить красного вина из праздничного кубка.
Я выпил. Почувствовал сладость во рту, а на сердце небывалую легкость. Соскочил с кресла, начал громко, под взрослых, нараспев и, раскачиваясь, произносить - в канун получения Сталиным инсульта и последующей вскорости смерти! - непостижимые для восприятия  слова. Нечто вроде этого: “Шма Исраэль! Дети мои, народ Израиля!  Сегодня вам делать выбор. И тот, кто сегодня сделает выбор,  будет жить в Израиле, на земле Авраама - Ицхака - Иакова. Тот, кто сегодня не сделает выбор, умрет здесь, на чужой земле. Я и вы, избранные и собранные из Галута, а также дети мои и родители, будем при жизни своей в Израиле“.
“Что он говорит? Что он говорит? - донеслось со стороны боковой двери. - Закройте ему рот немедленно! Мы не имеем знать, как дожить до следующей субботы... а он нам... Какой Израиль, господи?”
С истерическим визгом ко мне подбежал хромоногий человек, невысокого роста, его за глаза называли “зуктор” - доносчик (стукач) - и, весь в брызгах слюны,  стал яростно жестикулировать у моего лица, мешая  говорить дальше.
И я ему, напророчил, уже, как полагаю теперь, на идише:
“А ты и не доживешь до следующей недели. Умрешь раньше”.
Он и умер раньше. В четверг. Внезапно.  От удара шаровой молнии, залетевшей в окно его квартиры.

5

Левка Ецис, носитель харизмы, заприметил, отпихиваясь от Мишани, “разумно скользящую” за открытым окном проволочку, сечением с грифель от карандаша. Со штриховой четкостью, не вихляя, она жестко  двигалась в полутьме, вверх-вниз, из стороны в сторону. Совершала какие-то логические ходы, пока маловразумительные,  у подоконника с рассадой. Но когда загнутым наподобие крючка кончиком захватила пластиковую корзиночку с новорожденным цветком, тайное стало явным.    
Левка Ецис “испуганно округлил глаза” и  палец ко рту, поперек губ.
-  Ша! -  сказал он Мишане. - “Полицейские и воры”, серия вторая.
Мишаня оглянулся на окно.
Название знаменитого в прошлом “иностранного” фильма служило своеобразным паролем для людей моего поколения.
Тискаясь по двое в одном кресле, мы умирали от смеха, любуясь хитроватым итальянским “рационализатором”- при помощи удочки он вылавливал,  стоя на  балконе, гирлянды  сосисок и колбасу из магазинчика на первом этаже здания.
Сейчас же было не до смеха, в особенности Мишане. Воровали ведь не на экране, и не у какого-либо лавочника, а у его родной дочки Леночки, “материально ответственной” в данный момент девочки. “Украдут на копейку, доказывай потом на рубль, что не сбывала товар на лево.” Он хотел было рвануть за металлическую леску, сдернуть воровитого паршивца с крыши. Но Левка Ецис придержал его руку, и вновь палец поперек рта.
- Ша! Убьешь, не глядя.
Они осторожно, чтобы не спугнуть полуночного зверя, прошли из  спальни в салон, к нам, ко мне с Леночкой. 
- Распутин, пора на прогулку, - сказал мне вполголоса Мишаня, таинственно указывая большим пальцем на потолок.
Левка хитро подмигнул, не удержался, стервец, от ерничанья.
-  Ночная прогулка по крышам. Самое то для старого котика. Пойдем -пойдем, нечего прохлаждаться. Пойдем скажем балбесу “цвейки-здасте”  и в результате покажем “наше вам с кисточкой”.
- Пойдем,  -  согласился я.
У самой кромки крыши, под козырьком-заборчиком проглядывал мешок-спальник, рядом термос, стакан. 
Легкий ветерок дребезжал ложечкой, слышалось постукивание металла о стекло.
Под этот пристойный шумок виновник торжества демонстрировал нам непристойное место своего организма. Обтянутую джинсовой тканью задницу. Склоняясь над каменным бордюром, метровой высоты заборчиком, наследник  Соньки Золотой Ручки шуровал у Леночкиного окна в спальню нехитрым, для чистки канализационных труб и колодцев пригодным инструментом.  
Левка Ецис шепнул мне на ухо:
- Удобная поза...
Я - чтобы не рассмеяться - показал ему кулак.
Наследник Соньки Золотой Ручки вытянул из лунки “унитазную” проволоку. Развернулся лицом к желтым лампам на шестах. И в створе их штыковых лучей  показал свой улов, надо признать, удачный: двойную пластиковую коробочку с каланитами - ярко-красными цветами, священными для  Израиля. Срывать их нельзя нигде - ни с клумбы, если они умудряются оказаться на ней, ни в  лесу, ни в  поле. Принято считать: каланиты  стихийно прорастают на месте гибели наших солдат - это одухотворенные капельки еврейской крови, пролитой в боях с врагом. 
Какое-то щемящее чувство неприязни и оторопелой брезгливости  посетило всех нас одновременно, когда мы различили на загнутом кончике прута - того которым обычно ковыряются в сточных водах,  наши каланиты... 
- Берем? - пихнул меня локтем Мишаня.
Я кивнул.
И спонтанно, в едином прыжке, но в трех направлениях, спереди и по бокам, мы перемахнули через парапет сторожевой башенки.
И разом отдернули затворы американских автоматов М-16.
Устрашающий лязг железа, знакомый большинству жителей нашей планеты, “для веселья мало оборудованной”, разве что по кинобоевикам, имеет одну мистическую способность: внезапно наводить мокроту в штанах мужчин с уголовными замашками, если их застают “на деле” врасплох.    
- Ми ата? (Кто ты?) - спросил Мишаня, подходя почти вплотную к палестинцу, обнаруженному - невероятно, но факт! - посреди ночи в самом что ни на есть сердце военной базы.
- Они... (я...) - мямлил пойманный с поличным вор. - Они ми Наблус. (Я из Наблуса.) - назвал Шхем, пошмыгивая в усы, на арабский лад.   
- Они ми Сибирь. Вэ ма? (Я из Сибири. И что?) - Мишаня просунул ствол винтовки между двух коробочек с каланитами и, не чувствуя сопротивления вражеских рук, передал мне. Я спрятал их в накладном кармане армейских штанов, справа от колена, где могло поместиться еще парочка лимонок. И поинтересовался у пленника:
- Ма ата осе по? (Что ты здесь делаешь?)
- Они инсталятор. Осе тикун. (Я сантехник. Занимаюсь ремонтом.)
- Видно, каким ремонтом ты занимаешься, - отреагировал со злой иронией Левка Ецис. - Руна Рига, говорит Рига: ассенизатор и водовоз из Наблуса! Нате вам! Явился - не запылился на нашу еврейскую голову. Иди, проверь его руки - в дерьме они или по локоть в нашей кровушке? Мать твою! А ну руки вверх!
Палестинец поднял руки.
Левка поспешно его обыскал, оглаживая ладонями сверху донизу.
Чувствительные пальцы парикмахера нащупали в брючном кармане удостоверение личности, а под рукавом нательной рубашки отточенный нож, подвешенный к плечу на резинке от трусов. При резком выбросе руки черенок его  вкладывается в ладонь, и тогда мгновенный выхлест змеиного жала - смерть в двух шагах от собственной жизни, которая по неосторожности вывела тебя под предательский удар.
Левка передал мне удостоверение личности. Я сличил фотокарточку с лицом нашего собеседника, прочитал по складам:
- Аб-дал-ла  Бар-бу-ти...  или... Бар-гу-ти.  Хрен его разберет!
- Вот и шлепнем его на хрен! - сказал Левка, засовывая финягу за пояс. - Пусть с ним на том свете разбираются, кто он по батюшке. По роже яснец-ясного  -  террорист!
Если бы тогда на крыше мы располагали машиной времени, если бы... Но машина времени  - не такси! - нас тогда не обслуживала...  И годы спустя, первого июня 2003 года, мы,  вернее, те, кто из нас жив, могли только бессильно сжимать кулаки, слушая по радио “РЭКА”  информацию о каком-то Абдалле Баргути.
Том ли? Другом?
Познакомимся с этой информацией еще раз - записана следом за диктором.
“В военном суде Бейт-Эля сегодня было предъявлено обвинение Абдалле Джамалю Баргути, известному в организации Хамас под кличкой Инженер. Он обвиняется в причастности к организации терактов, в результате которых были убиты более 60 израильтян и более 500 получили ранения. Среди терактов, организованных этим преступником: взрыв в иерусалимской пиццерии “Сбарро”,  Еврейском университете Иерусалима, в иерусалимском кафе “Момент” и многие другие кровавые диверсии.
Он признал себя виновным в организации этих терактов, а также в том, что руководил террористической группировкой под названием Силуан. Ранее этот террорист обучался в специальном тренировочном лагере в Кувейте и участвовал в боях против американских военнослужащих”.
...Из сторожевой башенки вылез волосатой груди человек, старшинского звания и отличия. Тот, с кем давеча мы стыкнулись в казарме-дощатике.
- Ма кара? (Что случилось?) - спросил он, надвигаясь на нас в сумеречном состоянии души. Лязг затворов - слышимый, кстати, на большом расстоянии -  вырвал его по всей очевидности из “соломы”, где он посапывал уже лишний пяток минут.
Его встревоженная, но все еще сонная физиономия, монголоидного колера, увенчанная эфиопской шевелюрой, могла хоть какую “сурьезность” вывернуть наизнанку. Левка Ецис чуть ли не прыснул:   
- Цвейки! -  сказал по-латышски. И, спохватываясь, добавил по-русски, вовсе забыв об обиходном - древнееврейском: - Еще один на нашу голову!
- Цвийка! - поправил его, представляясь,  старшина.
- А я что говорю! - засмеялся от неожиданности Левка Ецис. - Латышский с ивритом - братья на век. Цвейки, Цвийки! По-русски, Гриши! (А в животном мире -  олени!)  
- Цвийка! - незванный гость, он же хозяин базы, вновь уточнил свое имя. И повторил: -  Ма кара? (Что случилось?)
Левка разъяснил ситуацию. И поверг дознавателя в легкое - из-за нас, посторонних! -  замешательство. Он сам лично, “сундук” этот,  кустарного армейского изготовления, вопреки всем табу, позволил нарушителю спокойствия кукарекать до утра в спальном мешке. Дабы спозаранку,  без потери драгоценного времени - намечалась инспекторская проверка! - включить  охотника до чужого добра в ударный труд на благо коммунального хозяйства. Уж он-то, кудесник-золотарь, наведет глянец на все отхожие места и представит их на обзор придирчивому начальству в не отличном от театральной ложи состоянии. Уж он-то! А он?
Он, находчивый этот парень, полез в чужой карман за поживой копеечной. Розочки-гвоздички, чтоб ему!  (Левка Ецис вразумительно покрутил над головой горсточкой пальцев, изображая бутоны.) Но где цветики, там и ягодки. Того и гляди, пихнет наш бугай кого финягой в  спину и давай делать ноги за оградительную колючку.
Цвийка опешил от выкрутас Левкиной речи, полной идиом зарубежного, латвийско-российского происхождения, от его, характерных  для жителей дома, где не принято говорить о веревке, поспешных,  кистевых  движений  руки вокруг шеи и вверх, от требований - немедленно взять вора со “смертоносным ножиком” под арест и отвезти его с  конвоем в Шхем, на допрос в  комендатуру.
Опешил и Абдалла, чуя непривычное отношение, угрозы в голосе с русским акцентом, упоминание о  ноже, как о припрятанном для убийства оружии.
Цвийка подошел к плененному палестинцу, похлопал его по груди, по бокам, под мышками, будто обыскивал.
- Эх, Абдалла! Подвел, шельмец.
Абдалла изобразил смущение, перешедшее в раскаяние.
- Гам оти еш гина  - (у меня тоже есть садик), - оправдывался он, отходя мелкими шажками от Левки.
Мишаня заскрипел зубами, усмиряя желание вмазать кое-кому по уху.
- Уважительная причина! Черт тебя подери! Любой суд подпишется под оправдательным приговором. А мою Леночку за недостачу - под арест,  да? У малышки на носу первенство Иерусалима. Золотая медаль, ручаюсь! А потом... а потом...
- Чемпионат Европы среди девушек, - весомо сказал я, похлопывая ладонью по лакированному, в царапках, ложу приклада. - А ты, Абдалла. ее посадить задумал, чтобы Израилю не досталась золотая медаль?
Телепатически уловив мои намерения, Левка Ецис настроил свое психотронное, родом из рижской парикмахерской оружие, на подавление волевого сопротивления в рядах вражеских войск. Эти войска, представленные на бетонном островке жизни посреди мертвого океана спящих людей в лице старшины Цвийки,  мало-помалу сдавали воинственные позиции, отступали к доходчивому понятию “как бы чего не вышло...”
“Как бы чего не вышло” -  лучший поводырь в патовой ситуации, когда шаг в сторону, или же, что правильнее, против уставных правил военного времени - ведет к неприятностям.
Старшина Цвийка, на скоростях обдумав логическую комбинацию, решил тут же отвязаться от нас - глазастых, на его взгляд, законников, прикомандированных к “девичьему” подразделению. И заодно избавиться от живородной улики халатного его отношения к воинской службе, от Абдаллы.
Открыв рот, он сказал то, что мы от него и ждали.
- Приказываю!
Приказ старшины Цвийки сводился к  простой вещи:  мы забираем с базы лихоимца-араба, отвозим его прямиком к гробнице Йосефа, в Шхем. Там он и квартирует, прохиндей, со своим садиком из уворованных у евреев цветов. Оставляем его, без расписки о доставке, на попечение жены и детей. С наказом: рано утром явиться на базу для продолжения косметического ремонта унитазов и сливных бачков.  А сами перенимаем на неделю пост у Цвийкиного спецназа.
- Приказ ясен? -  обратился ко мне старшина.
- А Леночка?
- Забирайте с собой. Под вашу ответственность.
- С нами ее кровный папа. Ответственность гарантирую.
- Кто - папа?
- Я - папа, - признался Мишаня, чувствуя себя неловко в этой, свойственной Израилю, однако, как ни поверни,  идиотской все же квадратуре житейского круга.
- У тебя хорошая дочка, солдат, - похвалил Леночку старшина Цвийка, невозмутимо похвалил, с обыденными интонациями в голосе, точно каждый день  на ротной перекличке этим и занимается.
- Плохих не держим.
- Отправляйтесь!
- А доставка?
- В вашем распоряжении - “командка”.  Вон та, у ворот, - он указал пальцем куда-то вниз, за каменное ограждение.

6

Серпантин израильских дорог...
Израильских ли в ночное время?..
На территориях?..  За зеленой, так сказать, чертой?.. 
Израильских... если всматриваться в номера легковушек и редких грузовиков. Пропечатаны, в основном, на плашках желтого цвета. Хотя...  хотя кто определит по интуиции, чьи драндулеты скрываются за маскировочным фоном: “свои” или уворованные, то бишь вовсе чужие,  с повелителями “баранки” из потомственных укротителей верблюдов.
Скользнув ребром ладони по шершавому солдатскому ремню Леночки Гольдиной, сидящей рядом, я переключил скорость, с третьей на четвертую. Стрелка спидометра вздрогнула на отметке 60, скакнула вперед и отпрянула. Поколебалась, как палец полный укоризны, у доступной хмельному гусару цифры и  медленно двинулась дальше по кругу. 
Колеса накручивают километры выматывающего на ухабах пути. Фары, из-под козырька, широкими лезвиями расчесывают клубящийся туманным дымком воздух. Сыростью отдает пыль, оседающая на губах. Слепят глаза не встречные, а нагоняющие сзади машины. Их прожекторной мощности свет прицельно бьет по  зеркалу заднего вида и рикошетом - по кабине с брезентовым верхом, вместилищу пятерых полуночников, из них один - враг или просто не добрый попутчик, призванный случайным знакомством к доверительному разговору.
- Что произойдет, - втолковывал ему Левка, - когда ваши “гомо-бомбы разумные” начнут взрываться на улицах Нью-Йорка, Парижа, Брюсселя, Москвы? Опять мы будем виноваты? Или поздно будет уже искать виновников?
…Когда англичане столкнулись с исламским террором на Малайском полуострове, а это было в конце Второй мировой, они без колебаний  завернули останки шахидов в свиные шкуры и похоронили их в таком непотребном виде. Прилюдно! Не стесняясь и плюя на общественное мнение своих прямых и скрытых врагов.
Разумеется, по логике вещей устроители и квартирьеры  райской жизни  не могли встретиться в своих чертогах с возлюбленными смерти: душок от них  гнусный, непотребный -  грязного животного душок.
Вот и получилось, что при умелом  прочтении древней истории шахидов англичане быстрехонько искоренили повальную их тягу к самоубийству с попутным тремпом на тот свет для джентльменов белой кости из туманного Альбиона.
“Результаты превзошли все ожидания”, -  так написал в итоге этой свиной операции лорд Маунтбеттен, командующий британскими войсками в юго-восточной Азии.
Левкина речь, данная мной в переводе с трех иностранных для него языков, свелась к обычному выводу: им можно, а нам нельзя.
Бубнит -  завелся: “Им можно, а нам? Нам нельзя?”   
Чем бы его отвлечь от этой заезженной пластинки?
- Им можно, - говорю внезапно, еще без осознания - “почему”, машинально притормаживаю и всматриваюсь в зеркало заднего вида. Мышление бывает непроворотно, в особенности, если ему подкинуть факты, не свойственные сиеминутной обыденности, из фантастической, положим,  реальности израильской жизни. А то, что она фантастическая,  это в доказательствах не нуждается. Например, идущая сзади машина...  Фыркающая, постреливающая фарами... С лихостью нагнала меня, теперь пробует обойти. Но из-за узости фарватера вынуждена плестись в хвосте. Машина как машина. Красного обличия, любимого людьми в усиках, включая и некоторых парикмахеров. Популярной марки  “Мицубиси -  Ланцер”, последней модификации. В чем же странность? На ветровом стекле, сверху, противосолнечная пластмассовая полоска, с большими, сантиметровой ширины, белыми буквами на черном поле. Буквы складываются в слово “БОКС”,  чуждое, вне сомнения, для этой дикой местности, поросшей чертополохом и политой ослиной мочой. Но отнюдь не для меня. Я самолично заказывал в типографии эти противосолнечные украшения для Иерусалимского спортивного клуба,  а потом укреплял их на своем  “Рено”, Мишанином “Фиате” и Левкином “Мицубиси - Ланцер”, красного цвета - на той самой колесной красавице, нагоняющей меня сзади и желающей обойти.  Се-ла-ви!  Левка сейчас получит разрыв сердца, а я его уже получил. Иначе не стал бы столь бессердечно вводить приятеля во взрывоопасную для помятого здоровья ситуацию.    
- Им можно, -  повторил я, повернув на пару секунд голову, чтобы засечь на скосине взгляда меняющееся выражение его лица. - Им можно, Левка, кататься без спросу на наших тачках, а нам на их... 
- Крадут, бляха-муха! По статистике,  двести тысяч машин перегнали на территории.
- Все врут статистики! Кинь им на счеты еще одну. Из своего гаража.
- Что?
- Оглянись во гневе, сынку!
Левка оглянулся и отдернул затвор.
- Бляха-муха! Тормози!
Я незамедлительно последовал совету, а он, приоткрыв дверцу,  выскользнул в темноту.
Затем, не выключая мотор, я поставил наш, тарахтящий самоходный агрегат на  ручник.
Леночка Гольдина села за руль.
Мишаня как бы случайно уперся стволом винтаря в бок Абдалле.
Ступив на “гудронную тропу войны”, я поднял автомат над головой. Знаковый сигнал молодому человеку за баранкой,  лет шестнадцати-семнадцати,  вовсе не злодейской наружности гласил:  заглушить двигатель и не покидать кабины, пока не проверят документы!
Левкина тачанка заглохла. В окно высунулась рука. С потрепанным удостоверением личности.
Разберись в полутьме, идентичная ли паспортной фотографии мордоворенция перед тобой? На удостоверении она хмурая. А  в салоне авто -  с юношеской обвальной улыбкой, натянутой, правда, склизкой какой-то. Впрочем, мне-то что? Не на брудершафт ведь предстоит пить. Да и знакомство у нас одностороннее. Ему представляться мне. Не наоборот.
- Имя!
- Сафвуат.
- Место жительства? 
- Кфар Бейт-Вазан.
Машинально перевожу: “Деревня Бейт-Вазан”.  Вспоминаю:  “Это возле Шхема, чуть дальше по нашей дороге”.
Читаю для сверки книжецу. Что в ней, помятой,  написано по-басурмански?    
Написано не очень внятно, неразборчиво написано. Имя, фамилия...  место рождения  Бейт-Вазан.
Владей с утра до ночи и с ночи до утра свойственным Востоку пророческим зрением, тогда - да! тогда и занимайся проверкой! Но пророческое зрение со мною не сутки напролет - не очки для слепца. Возникает  спонтанно, как стихи.  Отнюдь не по волевому предписанию.  Поэтому буковки имени и фамилии из сочетания Сафвуат Халиль (либо Сафуат Галили) не перетекли в привычную кириллицу, чтобы  вылиться на первую полосу “Новостей недели” 21. 1. 2002 г.  заголовком “Теракт в центре Тель-Авива”. 
“В пятницу, примерно в 11.15 утра, арабский террорист-комикадзе совершил теракт в Тель-Авиве, на углу улиц Неве - Шаанан (район старой Центральной Автостанции). В результате 25 человек получили ранения, из них трое - тяжелые, четверо - ранения средней тяжести, остальные - легкие.
Пострадавшие были доставлены в больницы “Ихилов” и “Вольфсон”.
Имя террориста-самоубийцы - Сафвуат  Халиль. Он был жителем деревни Бейт-Вазан (возле Шхема). Ответственность за эту акцию взяла на себя организация “Исламский джихад”.
Сразу после взрыва полицейские задержали в этом районе двух арабов: одного из Шхема,  другого из Хеврона. Относительно первого из них сообщается, что он был сообщником террориста-комикадзе и должен был стрелять по прохожим из автомата, но не сделал этого, а, бросив оружие, пытался убежать”.
Понятно, ничего предосудительного я не прочел в удостоверении палестинца. И стал прибавляться с ним обычной для военной автоинспекции игрой в кошки-мышки.
- Водительские права!
- Ата ло миштара. (Ты не полиция.)
- Аль тыдобер штует! (Не говори глупости!) - сказал Левка Ецис, выявившись из полутьмы с автоматом на взводе. - Ото шелха? (Твоя машина?)
- Шели. (Моя.)
- Мусмахим! (Документы!)
- Ма питом? (Чего вдруг?) Зот гизанут! (Это расизм!)
Расизм - самое страшное в Израиле обвинение. К упоминанию о нем арабы прибегают зачастую при задержании, чтобы поколебать решимость власть придержащих - внуков и детей узников лагерей смерти, на своей шкуре испытавших расовые теории нацистов.  Наш “подозреваемый” не считал себя оригиналом. Он пошел по выверенному пути. И выплеснув нам в лицо “расизмом”,  дал попутно понять: он остановлен только по той причине, что  находится за рулем шикарной кареты, а не какой-либо развалюхи, якобы приличествующей палестинцу. И плевать ему, что в замке зажигания не видно ключа, а ниже его, под рулевой колонкой, просматриваются  угонные проводки. 
- Твоя  машина? - вновь повторил я.
- Моя!
- А не его? - указал я стволом на Левку Ециса. - Нет ли у тебя желания, ковбой, вернуть лошадку истинному ее наезднику?
- Это рэкет! - воскликнул первый парень соседней  деревни, внезапно почувствовав к нам какое-то расположение, как к собратьям по разуму и повадкам, вполне понятным на большой дороге, особенно в ночное время. Ведь и в диком сне не привидится автомобильному вору такая немыслимая встреча, какую подкинула ему обыденная фантастика израильской жизни.
Я вопросительно перевел взгляд на Левку Ециса.
- Берем пацана?
Он отрицательно мотнул головой.
- Нет! Куда нам с ним? В полицию? Заведут дело. Арестуют машину. И “цвейки” - привет с кисточкой! Жди результата! Вспомни своего дядьку из Кирьят-Гата...
Да, в Кирьят-Гате у него произошла забавная история. С “Пежо-404”, тоже красного, любимого нашими двоюродными братьями цвета. Автомобиль вывели прямо со двора, без скрипа открыв железную дверь личного гаража. Но спустя два года он обнаружил  машину  в трехстах метрах от места кражи,  у банка “Хапоалим”.  Кликнул проходящего мимо полицейского,  который тут же задержал незваного гостя из Газы, нового владельца тачки.  Однако...  раскрытие преступления и возвращение самоходного имущества - это, как говорят в Одессе, две большие разницы. Три месяца мой дядя ждал, пока исследовали перебитые на двигателе номера, оформляли различные бумаги. Левке такое промедление  смерти подобно. Без колес он, по собственному признанию, как без ног. Поэтому предпочитал обойтись без вмешательства сыскарей-следователей.  Пусть это и незаконно, но зато надежно. Выгнал наглого чувака, садись за баранку и рули в нужном для тебя направлении, не в участок, где “лошадка” будет париться без присмотра месяц - другой - третий.  А что касается неприкаянного Сафвуата из деревни Бейт-Вазан, то свой срок он получит обязательно - не на этих днях, так через неделю. С его грабительскими замашками на свободе грешно долго коптиться. Но как вытащить прохиндея из кабины? Прикипел к сиденью,  рванешь его на себя, крик поднимет, будто его режут, хотя - по предписанию начальства -  это  категорически запрещено. Набегут  землячки шхемского засола: ему на радость, нам во вред. Камнями закидают, бутылками Молотова. Стрелять во спасение - не моги! Обложат миротворцы - от Парижа  до  Аляски.  Да и сам, если в живых выгорит остаться, корить себя будешь.  За  досужую слепоту:  подставил, мол, еврейское  государство своими неосторожными выстрелами. Вот гад! Не погиб, не растерзан, не уподобился безоружным и бессловесным предкам в пору ликвидации Гетто.
Что же делать? 
Делать нечего!
Или  -  или!
Или?
Левка Ецис - этот прирожденный хитроман - коснулся обостренным умом Гордиева узла и, перерезая его. - О, Эврика! - подал мне на откуп идею.
- Про дядьку вспомнил? - сказал он. - Теперь очередь за Чеховым.
Чехов? Причем здесь Чехов? У него никто машину не крал. Но... Тут мне и вспомнилось, как я хвастался перед Левкой о том, что в своем пенсионном для бокса возрасте победил на ринге всех русских классиков: Пушкина, Фета, Блока, Чехова. Плюс к ним политиков  Хрущева, Брежнева, Горбачева. Такие ныне, удивительные для Гельтманов и Рабиновичей, фамилии у наших репатриантов.
- По морде ему дать, что ли?, - полюбопытствовал я у попыхивающего сигаретой в послешоковой эйфории  Левки Ециса. -Но он ради этого удовольствия не вылезет наружу.
- Вылезет. Покрути мозгами насчет Чехова. Зачем у него в первом акте висит ружье на стене, а? И что происходит в результате  этого висения?
Левкина мысль перекинулась мне. И я, блуждающий не раз в джунглях ближневосточной психологии, обвешанной лианами самохвальства,  спонтанно засекся на противосолнечной полоске пластмассы с надписью “БОКС”. 
- Итак, - со всей возможной серьезностью обратился к Багдатскому вору палестинской квалификации. - Чем докажешь, что машина твоя?
- Моя! Не угрожай, не отдам!
- Документы... документы...  где документы, водительские права?
- Дома. Забыл дома. Давай, подкину тебя тремпом в Бейт-Вазан. Убедишься на месте.
- А родственников у тебя много?
- Вся деревня.
- Езжай без меня.
- Можно?
- Минутку терпения. Мне доказательства нужны. На ветровом стекле у тебя вывеска...
- Да?
- Забыл?
- Нет! А что?
- “Бокс” - там написано. Сам, наверное, и наклеил ее.
-  Разве нельзя? Где это видано, чтобы арабам запрещали бокс? Расисты! 
- Арабам бокс не запрещен. И евреям тоже. Докажешь мне, что владеешь боксом, значит и машина твоя.
- Ты же  -  старик! Развалишься от одного удара!. 
- Это не твоя забота. 
Краем глаза я увидел, как Леночка Гольдина сделала разворот на “командке”. И две таратайки, глядя фарами  одна в другую, высветили широкий прямоугольник гудронного шоссе, вполне пригодного заменить тент ринга, правда, не тому, кому предназначено рухнуть навзничь от нокаутирующего удара.
Этим “предназначенным” мог оказаться и я. Но почему-то и мне и всем моим спутникам,  за исключением,  может быть, Абдаллы, представлялось иное.
Я передал автомат Левке, отступил к джипу и поднял руки на уровень подбородка.
Сафвуат не испытывал никакого страха, выходя в рукопашную против годного ему в деды  бородатого еврея, гораздо ниже его ростом. Стоит ему хорошенько прицелиться, размахнуться и пиши противнику диагноз  - “пролом черепа тяжелым предметом”. 
Но до врачебного осмотра было еще далеко. А до нокаута близко.
Как и большинство уличных  хулиганов, не приученных к бою в кожаных перчатках, но полагающихся на сильный удар и мгновенную победу, Сафвуат завел правую руку за плечо и метнул кулак с убойной мощью. Но приворотное к его кувалде лицо протиника запропало куда-то на долю секунды. И затем последовало: выхлест резкой боли в солнечном сплетении, неверный шаг вперед. Еще шаг, уже в полусогнутом состоянии, когтисто придерживая живот.  И...  после неуловимого тычка по скуле -  беспамятность, глухая, как его допотопная деревня. Дыхание прервалось, он затих, скрючившись. Упал, как и предназначалось моим крюком слева, не плашмя на спину, а носом вперед,  с неопасной для ушиба головы высоты. 
Обойдя подранка-разбойника, я подошел к Левке за своим М-16.
- Завести сможешь? - показал  стволом на спутанные проводки у  рулевой колонки.
-  Мы без воровских наклонностей. - Левка подкинул на ладони связку ключей.
- Что ж,  по коням!
Я занял шоферское кресло в джипе, передвинув Леночку к противоположному окну. И, объехав по широкому кругу палестинца, подающего первые признаки жизни, мы тронулись в путь. Принимая в расчет ночной час,  в неизвестность.

7

В Шхеме полночь-заполночь...
Время, понятно, темное, состояние суток смутное.
Где там, среди дорожных светлячков, враг? Где друг - патруль разъездной? Не разглядишь.
Мишаня, другой коленкор, различим в зрачок, сквозь оптический прицел, а по дружбе и без оного. Подо мной он, метрах в пяти. Ходит в охотку, дремоту притупляет, у замкнутых на замок ворот в Кевер Йосеф - Гробницу Иосифа.
Позади, за Гробницей,  большая брезентовая палатка-общежитие. Там Леночка Гольдина с Левкой Ецисем готовят кофеек. Запашок угонистый!
А я, так сказать, на смотровой башне-домике, с округлой в заспиньи, бетонированной крышей, выложенной полуяйцом, как в мечети. Сижу на стуле, студенческого образца, с широким - для тетрадки с конспектами - подлокотником. По истлевшим на нем карандашным формулам,  из  местного университета, где химики-умельцы, как ни складывают компоненты таблицы великого русского ученого, получают не какое-либо новое вещество - не Менделеевы! - а динамитную шашку.  По моей давней записи-молитве, обращенной с подлокотника напрямую к Всевышнему, стул тот же, что и пропасть лет назад. И надпись никуда не убежала - нетленка. Читаем? 
“Промозгло. Ночная погода, как и в Иерусалиме, всегда с прохладцей. Не прогреть кости даже водочкой из фляжки. 
До утра вечность. С ней, вечностью этой, не поговоришь. Все языки знает, на современном русском не кумекает, как и я. “Спикеры”. “Диллеры”. “Спонсоры”.
Вечность - до утра. Раньше не кончится. Послать бы ее и заснуть, но и там вечность. Сначала выстрел, потом - она,  миленькая. Ну и обстоятельства! “Приближенные к боевым”. Приближенные - дальше некуда! Обстоятельства... Наглеют, сволочи, спутываются в узелки. То ли памяти, то ли беспамятности  мудаков конца двадцатого века, когда “конец”, по Нострадамусу, в 1999-м, а по древним египетским папирусам в 2001-м. По моим предчувствиям, не “конец”, а болезненное, сопровождаемое видениями апокалипсиса, вступление с развилки 1999-2001 на грань между земных и небесных миров...
Не уснуть.  На посту. В полночь-заполночь.  Шхем-Наблус  вокруг!  Внизу, в десяти шагах за спиной, могила Иосифа! Много ли охотников спать на кладбище?
А если не уснуть... Зачем тогда вспоминать  о конце света? О киловаттах и мегагерцах? Зачем о бомбах и тротиловом эквиваленте? О террористах и самоубийцах, которые живут  по отдельности, в разных телах. Ох, и хочется порой здесь в Шхеме, на сторожевой башне,  чтобы террористы встретились с самоубийцами. Первые помогут вторым, и никто...  никогда... из посторонних... не пострадает. Аминь!”
Это мое пожелание выцарапано гвоздем на широком подлокотнике студенческого “кресла” и подкрашено фломастером. Еще в 1985 году. Фанерная оболочка с тех пор не изменилась, разве что желтый лак потрескался на ней и потускнел. Моя запись выцвела, полустерлась, но вполне различима, в особенности на ощупь. А террористы, действительно, состыковались с самоубийцами. Но в одном теле. Каково?  Прикинь теперь на досуге, а не опасно ли обращаться к  Господу напрямую? Не дойти умом, как Он откликается на наше желание. Что, если он дословно выполняет просьбы? Ты хотел, чтобы террористы встретились с самоубийцами? Пожалуйста! По твоей просьбе и встретились. Но в общей для них телесной оболочке. Ближе  знакомства не бывает.  И?..  После осмысления сказанного подумаешь три раза, прежде чем еще приставать к Всевышнему с досужими просьбами-рекомендациями. 

8

Зорная полоса света подкрашивает подошедшие к гробнице Иосифа автобусы. Их желтые номера отливают цветом нашей крови. Я не оговорился, из сотен шхемских жителей, садящихся сейчас в кожаные кресла, можно выискать и террористов-самоубийц, направленных на задание. Выискать можно, но как?
Неиссякаемой колонной идут они по грунтовой дороге, большинство с разрешением на работу. Перед посадкой просматривают их документы. Юнцов, не перешагнувших возрастной барьер, отгоняют в сторону. Это временная мера, применяемая на этих днях в связи с участившимися атаками террористов-смертников. Нас когда-то не пускали на фильмы “до шестнадцати лет”.  Их - до тридцати - принято решение не пускать какой-то срок в Израиль. По версии специалистов, это “взрывоопасный” контингент. Но специалисты - это просто канцеляристы-кабинетчики. Постоять бы им на нашем посту, понаблюдать за шествием работного люда в Израиль, увидеть  вблизи эти злые глаза, эти грозящие нам, охранникам древней могилы, кулаки или раздвоенные в знак победы-виктории пальцы. Насмотришься такого, всех запишешь в террористы, не исключая и себя самого. Но с самим собой, пожалуй, разберешься. Знаешь себя с детства, и все свои побуждения знаешь. А попробуй разберись с Мухаммедом из деревни Аль-Фара. Мать у него, по жалостливому сказу,  смертельно больна. Разрешения на работу нет. Но быть ему в Тель-Авиве надо непременно. Там в аптеке он приобретет нужные лекарства, здесь в Шхеме их не отыскать. А если он не спасет свою мать, то  за себя не отвечает.
Но при чем тут Мишаня? Не Мишане решать: кому ехать в Тель-Авив, кому оставаться в Шхеме.
Он стоит у входа в Кевер Йосеф - Гробницу Иосифа, интеллигентным видом привлекает недовольных. Заодно и Мухаммеда этого  притянул, вертит в руках его удостоверение личности, ходатайствует перед командиром автобусного маршрута.    
-  Шломо, возьми парня. Чего тебе? Глядишь, жизнь человеку спасешь.
- Чепуха, Моше! Не покупайся на их штучки.  Он тебе показывал больничный лист своей матери?
- Рецепт.
- Ты врач, Моше?
- Я искусствовед.
- Ну и разбирайся в своих картинах. А в их воровскую науку не лезь. Голову оторвут.
- Я же помочь хочу.
- Им это невдомек. Для них ты засветился этим своим человечьим расположением. Ты им запомнился. И если что не так, претензии к тебе. За участие. У него ломка, не сечешь? Ему уколоться пора, а не маму спасать. Понятно?
- Нет, Шломо, эта математика не по моему разуму.
- Тогда успокойся, и отойди на свою территорию, за ворота.
Мишаня, пожав плечами, передал Мухаммеду его удостоверение и вернулся ко мне за ограждение.
А Шломо, крикнув арабу: “Не положено!”, отогнал его от автобуса.
Чтобы предотвратить бессмысленные разборки с Мухаммедом Аль-Ролем из деревни Аль-Фара,  я замкнул ворота на ключ и повлек Мишаню к приземистому зданию Гробницы. Мы спустились  по ступенькам и уселись на каменный пол у дверного проема, прислоняясь спиной к холодному и гладкому камню стены.
Отсюда, снизу Шхем просматривался по касательной множеством светлячков, взбирающимися в темени на размытую далью верхотуру. Все выше и выше, по  неразличимому взгорью и оттого таинственному. На вершине, где небо сливалось с островерхой антенной, попыхивал маячок аэрослужбы. Там располагалась наша военная база, с которой, как поговаривали, просматривался весь ближневосточный регион, со всеми его взлетными и посадочными полосами, со взмывающими в высь и садящимися на землю самолетами. Так ли это - никто толком не сведущ, но поговаривают... (Резервисты - вечные пленники солдатского телеграфа  ОБС -  одна бабка сказала.)
Мишаня недовольно бубнил что-то себе под нос, без выплеска наружу душевного расстройства. Не то, чтобы он  искренне скорбел за изгнанного из автобуса палестинца, но по его представлениям все это обставлять следует  как-то иначе, человечнее что ли, без криков и ожесточенного пиханья.  
- От нас ведь зависит, как они относятся к Израилю, -  вырвалось из него, когда он разжег в ковшике ладоней спичку и закурил сигарету, любимый им “Тайм”.
- От нас ничего не зависит, -  сказал я угрюмо.
- Получается, они запрограммированы, да? На ненависть?
- Эх, Мишаня... Ты никогда не жил в национальной республике. Как ни изображай себя хорошим, но если ты с оружием к ним пришел, и при этом рядишься в благодетели с пряником, то быть тебе...
- Врагом?
- Руки в этом случае развязаны.  А когда назвался освободителем, тогда, конечно...
- Ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит, буржуй!
- Именно! Так это произошло с эскалацией советской власти. В Латвии, Литве, Эстонии. Да везде!.. От Москвы до самых до окраин. Так это произойдет и с нами. Здесь...
- Если?
- Если не сменим терминологию. Не их мы пришли освобождать. А нашу землю от них. Нашу землю, дарованную нам Всевышним, пришли мы сюда освобождать! А то, что  земля эта наша, не требует юридических доказательств. Взгляни себе под ноги?
- Что? -  вздрогнул от моего неожиданного  перехода Мишаня.
- А то, что внизу, под тобой, наше юридическое доказательство. Наше право на этот Шхемский надел. Почему наши предки, Мишаня,  волокли его, Иосифа - спасителя Египта - сорок лет по пустыне? Почему? Потому что он завещал похоронить себя на своей земле, на с в о е й!  Будто высмотрел во сне, что через тысячи лет начнутся распри вокруг его родовой Шхемской обители - еврейская она либо арабская. Ан нет! Не Амалеку принадлежит. Нам. И вечным свидетельством тому - саркофаг с  телом Иосифа. 
- Тела представляют на осмотр в Абу-Кабир, институт следственной медицины. А в судах...
- Пусть так, Мишаня... Но не станешь же ты отрицать, что во всех судах клянутся на Библии, когда обещают говорить правду и только правду. 
- Не стану. Везде, кроме мусульманских, где по шариату.
- Тогда скажи. На чем же, позвольте, надо поклясться, чтобы призвать в свидетели Библию? А ведь там черным по белому:  земля эта дарована нам на вечные времена. Божье слово, обратного хода не имеет, Мишаня. Аминь!
- Божье - нет. А человечье... Разгромят арабы эту могилу, выбросят мертвые кости на помойку, и никакого свидетельства не останется о нашем присутствии в Шхеме. Вообще-то меня умиляют, - сказал Мишаня, стряхивая пепел на плитку пола, - умиляют бывшие советские люди. С извечными их ссылками на Господа. В синагогу их силком не вытащить. А как о приоритетах, так сразу к заветам Всевышнего, будто присутствовали при даровании Торы.
- Евреи присутствовали.
- Да какие мы евреи? Кипу не носим. Субботу не соблюдаем. Израильтяне, скорее, мы, как и арабы, живущие здесь. А не евреи. Евреи - это понятие религиозное.
- И генетическое, Мишаня. Допустим, мы евреи генетические. Это даже более надежно, чем “хазер ба чува” - новообращенный. Им может стать любой, и русский, и китаец,  и француз. Было бы желание. А не желание, так приказ. Представь себе, арабы по секретной наводке муфтия хором повалили в евреи. Надели ермолки, цицот, лапсердаки. И без всяких военных действий, просто интенсивным размножением, вытеснят нас из страны. А кого - нас? По их представлениям, гяуров - неверных. Мы ведь не евреи, если не ходим в синагогу. Евреями станут они. И начнут дисциплинированно ходить в синагогу и, как говорится, ждать своего победного часа.
- К тому времени мы выпадем в осадок истории, - грустно усмехнулся Мишаня.
- Никуда мы не выпадем! - загорячился я. - В Галуте выжили. Выживем и здесь. Главное, чтобы арабы не пошли в евреи.
- Выходит, нам надо опередить арабов. И пока они не додумались, самим идти в евреи.
- Самим.
- Но мы ведь генетические, Распутин. И это даже более надежно, - передразнил меня сослуживец.
- Этого на данном отрезке жизни уже не достаточно, Мишаня.
- Не достаточно, - согласился он. - Генетические евреи, как мы, чаще всего - дети  европейского воспитания. И уже потому не выполняют предписаний свыше: плодитесь и размножайтесь. Койка ими придумана для приятного досуга, а не для деторождения. Культура заела! Нет, чтобы бить поклоны на сон грядущий, сидят у мольберта, молятся на палитру.
- На поллитра!
- И на поллитра тоже... 
Вдруг он остановился, как-то сторожко посмотрел по сторонам и тихо произнес:       
- А знаешь что... Я для жены своей сюрприз приготовил. Ко дню рождения. Взгляни. Свет позволяет...
Действительно, солнечный диск растопил на закраине неба вишневые цвета в родниковой воде голубоватого отлива и плавно, с неприметной, но безостановочной скоростью, возносился из-за горизонта, охватывая лучистой паутиной всю видимую ширь. 
Мишаня вынул из нагрудного кармана гимнастерки кольцо, вернее, перстень. Вложил в него указательный палец, согнутый, как если бы лег он на спусковой крючок. И повернул матовый камень лицом ко мне.
- Здорово!  -  удивился я, не скрывая своего восхищения. -  Как живая!
С перстня, порождением акварельного чуда, смотрела на меня его Таня. Несколько затуманенная, словно скрытая в глубине камня.  Возникало  интуитивное  желание  взять  это  диво,   подышать  на  него, протереть бархоткой испарину, чтобы четче различить изображение,  рельефнее его выявить.
Неосознанно я потянулся к перстню. Но Мишаня, шмыгув носом, убрал его с какой-то виноватостью назад в карман. 
- Нет! Это подарок  для нее. Она  -  первая...
Он не договорил, но и без того ход его мыслей был ясен.
- Где нарисовал? В Хевроне?  -  спросил я, недоумевая, когда он создал эту миниатюру, ведь все дни службы мы находились рядом.
- В Хевроне.   Две ночи назад. Когда дежурил у  входных дверей в Махпелу.
- А-а... В Гробнице наших патриархов. Ты сидел, значит, над их мощами... за столом. И рисовал. Втайне от меня. Я спал над их мощами за тем же столом. И видел во сне Авраама - Ицхака - Иакова.  Но никто из них не подсказал мне, что ты рисуешь. 
- А то? 
- Проснулся бы да подсматривал.
- Подсматривать неприлично.
- Гораздо неприличнее сознавать, Мишаня, что я проспал  “души твоей чудесные мгновенья”. Мне бы эти “мгновения” пригодились... для обрисовки, скажем так, твоего собрата - искусствоведа, выходящего из депрессии в личное творчество.
- Ничего. Полагаю, когда будем отмечать Танькин день рождения, ты нужные “мгновения” для  своей повести не проспишь.
- Танькин день рождения не просплю. Впрочем, чего ждать вечность? Не пора ли, Мишаня, приступить к Танькиному  дню рождения сейчас, пока она в отлучке от нас, а?
- Брось дурака валять. Еще рановато...  Да и Леночка засечет лишний раз...
Но я уже вытащил фляжку, взболтнул возле уха, проверяя: достойно ли плещется?                                                                                                                                                     
- Будем! -  и сделал изрядный глоток.
- Будем жить, евреи! -  ответил Мишаня, принимая алюминиевую посудину. - Евреи генетические! Евреи арифметические! Евреи галахические!  И серо-буро-малиновые тоже... из десяти потерянных колен Авраамовых  -  ы-ы-х!..  на двоих!
- Будем жить! Аминь! 
На запах спиртного из домика с яйцевидной крышей вышел сын смотрителя гробницы Махмуд, узкоплечий, услужливый абориген, привитый  резервистами (мичуринцами нетрезвой породы) к запретным напиткам и русскому языку.
- Распутин! - протянул пластмассовый стаканчик, просительно взирая на Мишаню. Правый глаз его сильно косил, и это создавало впечатление, что магометянин держит себя настороже, высматривает: а не шибанет ли его какая-нибудь неприметная “кака” сбоку. Впрочем, водка для него под знаком  “табу”, так что скосиной взгляда удостоен он во благо. Бережет она парня от всевидящего меча ревнителей веры.
Я плеснул в стаканчик Махмуда грамм пятьдесят, чокнулся фляжкой.
- Будем! - сказал с забавным акцентом араб. И залпом вогнал в себя горячительные градусы. - Хорошо пошла. Еще будем?
- Будем!
- Не послать ли нам гонца за бутылочкой винца? - включился он,  нетерпеливо приплясывая, в утренний ритуал “бегунка”. 
- А открыто ли в такую рань?  -  засомневался я.
- Уже - да. Они увидели в окно ваша машина. Одна машина, увидели, еще машина. Кто в машина? Распутин в одна машина. Левка Ецис  в еще машина. Русские пришли. Пить будут. В ночь пришли. В утро пить будут.
- Не пить, а опохмеляться, Махмуд.
- Опохмеляться, да, -  выразительно щелкнул пальцем по кадыку. - Будем?
- Будем!
Я вложил Махмуду двадцать шекелей в потную, как у матерого алкоголика спросонья ладонь, и он, отомкнув ворота своим ключом, поспешно направился за бутылкой, в расположенный неподалеку, слева от гробницы, на въезде в лагерь беженцев Балата, магазинчик со всякой всячиной. Сами мы никогда не покупали там выпивку, опасались отравления. Эта неприятность зачастую происходит на территориях с малоопытными любителями зеленого змия. Им под видом обычной белоголовочки всучивают  метиловый спирт, даже не партизанских побуждений ради, просто из-за копеечной выгоды. И пой, ласточка, пой, кому во здравие, кому за упокой.
Мишаня, кряхтя, поднялся на ноги. Шагнул к двери в усыпальницу.
- Пока этот баламут бегает... пойдем... посмотрим... долг отдадим. А то прискачут туристы, и опять не поглядим  -  не притронемся к нашим реликвиям.
- Не проникнемся, как говорят некоторые искусствоведы, - сыронизировал я.
- Которые не в штатском, - и Мишаня демонстративно застегнул пуговицы на гимнастерке и потянулся за автоматом. 
По отглаженным паломниками ступенькам мы спустились в небольшой зал, прохладный в любое время суток. Пол выложен плиткой.  Саркофаг на десятисантиметровом постаменте в центре.
Невольно представляется, там, за толщью камня, на дне  массивного гроба, нетленная оболочка Иосифа Прекрасного, повелителя, по сути возможностей,  древнего Египта, а, следовательно, и всего сопредельного с ним мира. Сегодня, бездну лет спустя, когда ученые умудрились клонировать живые организмы, мы можем стать свидетелями восстановления прижизненного облика нашего патриарха. Не надо патетики, пусть не его самого, пусть некого человеческого создания, внешне от него не отличного. 
Наверное, когда-нибудь это произойдет. И поднимутся в прямом смысле из праха клоны наших предков.
В пещере Махпела - Авраам и Сара, Исаак, Иаков с женами. А также похороненный рядом с ними плотник Иосиф, муж Марии, матери Иисуса Христа. 
В Хевроне, напротив Махпелы, у туннельного входа в  Касбу, Иошуа бен Нун. Здесь, в Шхеме, Иосиф.
Поднимутся, но нет, не затем, чтобы вновь пророчествовать, бунтовать, клясть отступников веры и повести народ от победы к победе. Их устроит, полагаю, и более скромная роль. На бескрайней нашей ниве сплошной безработицы. Чем не плохо быть просто наглядным пособием в музее еврейской истории? Оскорбительно? О, нет! Это Истинным Патриархам оскорбительно даже подумать о таком надругательстве над их иссохшими костями. Но что  Истинным тошно, то  нашим современникам, детям лихой девальвации шекеля,  прибыльное удовольствие. Кто - укажите пальцем - откажется оплачиваемой работы, весь смысл которой ничего не делать и при этом  никогда не бояться увольнения. Изображай из себя предка, ходи, завернувшись в покрывало по археологическим аллейкам, раздавай автографы. И не забывай в нужный день заглядывать в банк. За зарплатой. Никто тебя дармоедом не назовет. Никто не тронет. Даже на сувениры. Будешь ты в реестрах значиться “оберегаемый государством одушевленный экспонат”. И приставят к тебе часового, как к знамени. Какого-нибудь выходца из России, замороченного сокращением бюджета и увольнениями.  Допустим, Мишаню... Нет, Мишаня не годится.  Он в момент обнаружит тысячу несоответствий - искусствовед! Левку Ециса - в самый раз. Ему один черт - что мумию грудью от варягов защищать, что на грудь принять с живым человеком, хоть и зовись он Авраам Авину - Наш Отец Авраам. 
Внезапно мои размышления, скособоченные выпивкой, продуло речитативом молитвы.
Кто это? - повернул я голову.
Мишаня!
У каменного надгробья, размеренно покачиваясь взад-вперед и прикрывая глаза правой (по предписанию) ладонью, обращался он к Всевышнему: “Шма Исраэль! - Слушай Израиль!”. 
- Шма, Исраэль! Гашем Элохейну, Гашем эхад.
Ритмическая вибрация слов непроизвольно  ввела и меня в состояние единения с небесами.  Опустив на глаза руку и мягко перекатываясь с каблуков на мыски солдатских ботинок, я шепотом вторил товарищу своему по оружию и молитве.
“ВЕАГАВТА  ЭТ  А-ДО-НАЙ  Э-ЛО-ГЕХА  БЕХОЛЬ  ЛЕВАВХА,  УВХОЛЬ НАФШЕХА,  УВХОЛЬ  МЕОДЕХА...”
“И возлюби Господа, Бога твоего, всем сердцем, и всей душой твоей, и всем достоянием твоим. И будут слова эти, которые Я заповедую тебе сегодня, на сердце твоем...”
Я облизнул пересохшие губы.
“Семь тучных  и семь голодных лет”...  Ассоциативно вспомнилось  толкование фараоновых снов Иосифом, тогда узником темницы, эзотерического экзамена ради вызванным на ковер во дворец.
А кто растолкует сны мои?
О летящих с неба огненных стрелах? Я ускользаю от них и успеваю при этом  вытаскивать из ям упавших туда людей...
А затем, после преодоления убийственной ситуации,  встреча со всеми родичами у музея, где выставлены мои картины... 
Прощальная семейная фотография...  И - расставание... 
Я сажусь за руль  машины с открытым верхом и удаляюсь от них, остающихся в прошлом.
Выкатываю на загородное шоссе, и вперед, вперед...
По прямой...
К горизонту... 
Проезжаю мимо нескольких домов, потом - голая равнина..  И - пока не проснулся - лечу вдоль нее, по гудронной дороге, широкой, прямой, бесконечной...  Лечу с крейсерской скоростью...  
С уверенностью и спокойствием... 
С осознанием  -  “вечность!” 
Кто растолкует?
Сегодня уже не Иосиф.
- Будем? - послышалось сзади.
“Это Махмуд”, - определил я в уме, различив летучие шаги по ступенькам.
- Не здесь! - махнул  рукой Мишаня назойливому собутыльнику.
Я повернулся, перехватил “бегунка”. И - под локоток, под локоток...  выпроводил его на поверхность.
- Будем?  -  повторил он, вытаскивая из кармана бутылку.
Подмигнул по-приятельски, щелкнул себя по горлу: свой в доску...  Открутил металлический колпачок, разлил по пластиковым стаканчикам, чокнулся со мной и, опрокинув свою порцию, поспешно, но с налетом артистизма понюхал рукав пиджака.
Вот шельмец, перенял повадки у каких-то динозавров, обучающих его  этикету дворового бомонда.  И горд собой, полиглот-самородок,  преуспел!  
Бело-голубой автобус фирмы “Вольво” подрулил к гробнице Иосифа.
Водитель нетерпеливо надавил на клаксон. Створки дверей разъехались гармошкой. Американские туристы - мужчины и женщины пожилого возраста, некоторые с магендовидами или позолоченными крестиками на груди,  спускались на землю, выстраивались в очередь. И все это с настороженностью рисковых людей, готовых к внезапному нападению. Было нечто умильно-трогательное в их опасливых взглядах, напряженных позах, частых поворотах головы при резком движении кого-либо из соседей. Судя по всему, они спрогнозированы на любой вариант событий. Но как бы там ни сложился расклад судьбы, свыше их сил было попрощаться со Святой Землей, не посетив могилу одного из самых прославленных патриархов еврейского народа.    
По одному, не толкаясь,  входили они на огороженную штыковым забором территорию захоронения, без напоминания, предупрежденные заранее,  предъявляли  Левке Ецису сумки и пластиковые мешки на досмотр.
- Проходи, проходи, драугс (друг), - серьезно проговаривал он, дурачась в душе,  русско-латышские слова в тесной компании с ивритскими: - Лехи-лехи, по ло киркас, аваль... Иди-иди, здесь не цирк, но... 
- Тистом эта пэ! (Закрой свой рот!) - прикрикнул на него Мишаня, выйдя из усыпальницы, весь еще во власти молитвы. - Маком кодеш! (Святое место!)
- Так тошно! -  откликнулся, не обретая внутренней ответственности, поддатый с утра брадобрей.
Иностранные гости вежливо улыбались. Они воспринимали заморскую речь с уважением, как возрожденный из небытия древнееврейский, родной по звучанию и сокровенному смыслу для пророков и царей древнего иудейского царства. При разгуле фантазии, им могло представиться, что такими необъяснимо красивыми словами “тистом эта пэ!”, “по ло киркас”, “лехи-лехи...” - “закрой свой рот!”, “здесь не цирк”, “иди-иди...”  Соломон-мудрый обольщал юную Суламифь. 
Представиться в воображении им могло что угодно. А в обыденной суете жизни, у спуска в подземное прибежище Иосифа, им представлялся... с протянутой рукой...  Махмуд, дальний потомок заегипетского Сфинкса. По его лицу, отмеченному косоглазием и похмельным синдромом, блуждало  загадочное выражение, свойственное швейцарам:  “не дашь в лапу - не пропущу!” И в лапу ему давали, не осмеливаясь противостоять магнетизму смотрителя гробницы. В правую лапу  давали... Доллар за долларом... А из левой лапы  брали... Свечку за свечкой... И спускались к саркофагу. 
(Эти доллары мы впоследствии выменивали у Махмуда на шекели. Банк столь мелкими кредитками не торгует, а при вояже за границу в них насущная потребность - “чаевые” бумажки!)
Появление Леночи Гольдиной внесло волнительную сумятицу в сплоченных рядах туристов.  В отглаженной солдатской форме, с продолговатым ящичком на перевязи, полным  цветочной рассады, и автоматом “Узи” у бедра она смотрелась живым образом и подобием Сохнутовского плаката о реальности существования исторической родины евреев и тех, кто под их видом намерен репатриироваться к молочным рекам и кисельным берегам.
Ее хотелось пощупать, чтобы убедиться в действительности происходящего.
Ее хотелось сфотографировать, чтобы где-нибудь в Бруклинах сказать  пляжным теткам: поглядите на истинное воплощение  еврейской  грации и изящности. 
Ее хотелось разобрать на сувениры и одарить по мере возможности “зелеными” - по доллару за цветок.
- Флауэрс нот фо сэйл! - поспешно произнесла Леночка, отстраняясь от назойливых американских президентов. - Цветы не на продажу! Прахим ло ба махера! - добавила на иврите.
Мишаня выдвинулся на выручку дочки.
- Ноу-ноу! Нет-нет! - зачастил на английском. - Денег не берем. Цветы не продаются. Это  каланиты, поймите вы! По еврейским поверьям, они вырастают на месте гибели наших ребят. Каланиты - это...  как вам сказать?.. это - капли нашей солдатской крови.  Это... это кровь наша... моя кровь... ее...  дочки моей... Леночки... кровь... Мы кровью своей не торгуем, поймите... Дошло? Андестен?
Вероятно, для туристов что-то дошло. И после эмоционально подзаряженного выступления Мишани их удалось  вместе с общедоступным “океем” по-быстрому спровадить по ступенькам под землю, высвободить театральную площадку для разборок отцов и детей.
- Говорил я тебе, не лезь в эти штучки! - ярился мой сослуживец, закидывая ствол автомата за спину, “по-партизански”.
- Это приказ, папа, - оправдывалась Леночка.
- Дурацкий приказ! - “разумно” негодовал Мишаня, еще не выйдя полностью из молитвенного транса. - Клумбы на кладбищах...  букеты у памятников... Это не еврейская традиция. Мы без цветов.  Не в парке.
- Но я здесь и не буду сажать цветы, папа. Я за оградой. Вдоль забора и на подъезде.
- Чтобы арабы их растоптали?
- А на что ты, охрана? Смотри в два глаза и думай.
- Ты меня будешь учить?
- Яйца курицу не учат - да, папа?
-  Не хитри, пацанка! Говори, что твои леваки сочинили на этот раз?
- Никто ничего не сочинял, папа. Все очень просто. Сюда ведь не обязательно евреи едут. Сам видел только что... И ноцрим (христиане) с крестиками...  Для них без цветов - запустение. Пожертвований не дадут...
- Зато я тебе дам…  Как дам тебе раз по заднице!
- Папа!
- Я восемнадцать лет твой папа!
- У меня приказ!
- А у меня дочь! И я не позволю!
- Чего не позволишь, Мишаня? - аккуратно, чтобы не ошпариться кипятком семейных распрей, спросил я.
- Глумиться!
- Над чем глумиться,  друг ты мой ситный?
- Над верой! - не задумываясь, отреагировал Мишаня.
- С каких пор ты стал верующим?
- Я еще не стал...  в полном объеме...  но...
- Вот когда станешь, тогда и поймешь. Поймешь: цветы не имеют никакого отношения к вере. Они имеют отношение к пейзажу.  
- Натюрморту!
- Эх ты, искусствовед в форме! Не сотвори себе кумира из натюрморта.  Цветы  это суеверие. Справься у любого раввина. И он подтвердит мои слова. Как и то, что сегодня - День защиты детей, 1 июня. А ты - эх, ты! Мне - что ли - защищать твоего ребенка? 
- Да я ничего, -  замялся Мишаня. - Не чужой человек.
- Папа! - уточнил я с иронией. - Послушай, что я тебе скажу, папа... Ты рядовой, а она...  ей сержантом быть через неделю-другую. Пока не поздно, честь научись отдавать дочуре своей, а то на “губу” посадит. 
Я вытащил из накладного кармана армейских шаровар два горшочка с рассадой, отобранные у цветочного вора Абдаллы.
- Посадите их у ворот. По обе стороны от въезда. Каждый раз, когда закинет нас милуим сюда, они первыми будут нас встречать.
- И честь отдавать? - засмеялся, отходя от вспышки, Мишаня.
- Честь мы отдадим им.
- Рядовым?
- Каланиты еще не произведены в генералы. А дочуре твоей в ближайшее воскресенье биться на ринге. Забыл, на какой чемпионат я забираю ее сегодня? Ты же  ей - “цветы! цветы!” - мозги запудрил своими глупостями.

9

- Без спотыкачки и конь и не побежит,  -  говорил Левка Ецис, прогревая мотор своей лайбы.
- Аккумулятор!  -  дежурно откликнулся я, склоняясь у дверцы и дыша ему в ухо.  
- Подсел?
- Не то слово. 
- Бляха муха!  Угонщик... этот чмур...  высосал из машины все ее  здоровье.
- Да. По всему видать, да, - строил я из себя знатока. - И это - прежде, чем вывел на трассу.
- Не знаю.  Получается, на первых порах фары включил, для подсветки, а дальше проводки соединял - так что ли?
- Я  - пас...
- Ехать на ней - себе дороже. Маршрут известный: вверх - вниз,  вниз - вверх. Козлиные  тропы, Шхем - Иерусалим. Застрянешь - подстрелят, либо камнями забросают. Потом страховку не вытащить.   
- А без обкатки, Левка, аккумулятор электричества не наберет,  -  выманивал я у Левки его самоходный агрегат. - Придется рискнуть. Кто не рискует - тот не пьет шампанское.
- Мне твое шампанское до лампочки.
- У меня изрядный навык заводиться на второй скорости. Почти месяц толкал свою “ренулю”, пока не оприходовал новый аккумулятор. Да и Леночка рядом. Подтолкнет плечиком.
- А стрельнут?..  камни?..
- Два автомата - отобьемся.
- Ты отобьешься, - буркнул Левка. - Но мотор не выключай. А то потом не врубишь. И пользы  мне, что ты отобьешься,  это в результате - сплошные убытки. На пару пулевых дырок.
- Дырки я тебе залатаю, Левка.
- Один такой залатал. У меня в голове уже дырка от тебя.
- Леночка! - кликнул я Мишанину дочку, поливающую у ворот каланиты. - Мы готовы? Левка дает “добро”.
- “Добро” мое с тобой поедет, вприглядку,  -  доложил с хитрецой в голосе Левка, уступая мне место за баранкой. -  И если драчка  -  будет с кулаками.
Леночка передала Мишане лейку. И схватив спортивную сумку, побежала ко мне.
Мишаня крикнул ей вдогонку:
- Без медали не возвращайся! Поколочу! - и хохотнул, прикрывая рот, под  влиянием доходчивой шутки.
- От винта! - скомандовал у капота Левка. Взмахнул носовым платком,  решительно разрубил ребром ладони воздух.  И “старт” разрешен. По всем правилам, как на международном ралли...
- Поехали, - возбужденно сказала Леночка, устраиваясь рядом со мной.
- Эх, прокачу! - вспомнил я Козлевича, водителя “Антилопы Гну”, искушенного в дорожных передрягах, и нажал на педаль газа.
Однако не на гонках...  Выехать из Шхема тоже надо умеючи. Свернешь влево на тихую улочку у гробницы Иосифа, воткнешься в лагерь беженцев Балата. Крутанешь вправо, и... через кустистый промежуток времени, произрастающий в виде условного шиповника на нервной почве, впишешься в  Казбу,  тоже не университетский центр города. По прямой, причем, подклеиваясь к патрульным “командкам”,  гораздо проще. Выберешься из лабиринта, не попав на обед к Минотавру. Пусть не столь быстро, как  намеривался, но... Но проторенная тропа куда безопаснее.  Меньше напряженки. Больше простора для вольных мыслей. Уморительно, но факт: шофер с цирульником, и не обязательно Севильским, зачастую родственные души. Им лишь бы  собеседника выискать, а уж в слушатели его превратить хитрость не великая. В особенности, если воспринимаешь себя знатоком местных достопримечательностей, а в моем случае, заправским экскурсоводом. 
- Здесь, в проеме этого здания, - показывал я Леночке на застекленную лавочку, - у них в восемьдесят пятом-шестом был ресторанчик. На открытом воздухе. Четыре столика. Шестнадцать стульев. И мясо. Пыхтит себе, пыхтит на черной плате. В пахучем дымке парится. А мы - напротив. На крыше. Вон там, посмотри. Направо, и выше... выше. Где  местный их Биг Бенд. Видишь? Наш пост так и назывался - “Шаон”, по-русски  -  “Часы”. В бинокль смотришь на мясо - облизываешься. Нам ведь только сэндвичи тогда подкидывали: хлеб с повидлом. Режим строгой экономии. По восемь-десять часов на верхотуре. Ночью дуба даешь от холода. В полдень, под открытым небом, в раскаленной на солнце каске... Горишь как на костре. То замерзаешь, то плавишься, и все это в понимании - у армии денег нет на правильную кормежку солдат. Можешь себе представить, Леночка, какое недоумение мы испытывали после, когда нас перекинули на охрану тюрьмы палестинских террористов. В деревушку... как ее?.. кажется, Фара.  Там они, террористы эти, устроили голодовку. Отказались рубать сионистские курочки в еврейском, стало быть, бульоне с гренками. Подавай им пищу из арабского ресторана. И что? Подавали... Ежедневно по нескольку раз гоняли машину сюда, в этот их ресторанчик, за швармой, хумосом и всякой всячиной. А нам... новые репатрианты… почти все из России... с иными представлениями, разумеется, о тюремной камере и пище... Нам и там сэндвичи с повидлом. Нет, чтобы несъедобные курочки с сионистским душком, от которых отказываются террористы. Запретный плод для охраны!  Выбрасывай ее ведрами в мусорный бак.
- Я слышала, они себя голодовкой до смерти доводили.
- Леночка, наша демократия, пусть и с вывихами, но знает где власть употребить. 
- За обеденным столом?
- Через задний проход, девочка. Катетером. Их же, бастующих желудком, насильно кормят. Это... это мой прадедушка  Шимон умер в Одессе от голода. Это... это новорожденный сын моей бабушки Иды умер в Одессе от голода. В годы повальной смерти от голода на Украине. 
- Ты их помнишь?
- По рассказам.
- Мне, Распутин, иногда кажется, что ты жил и тогда.
- Такой старый?
- По рассказам… - Леночка эхом повторила мое слово, либо со значением, либо эпигонски, из-за нехватки обиходного запаса: родилась все же здесь, в Израиле.
- Могу и помолчать.
- От этого... как это у вас по-русски? Золотеют?
- Молчание -  золото...
Молчание...
Минута молчания -  в память о...
Три минуты молчания  -  горе по...
Семьдесят советских лет молчания - это целая жизнь. Жизнь трех поколений  евреев молчания... моих предков... моя...
Машинально, не мешая ориентироваться на центральных улицах Шхема, переключаться на скоростях, набежало давнее, не созвучное гомону и крикливым краскам восточного базара.
Рига. Весенняя пасмурь с накрапывающим дождиком. Продымленный редакционный кабинет. Стук пишущей машинки. И под этот аккомпанемент... Помнится... Ох, как помнится под этот аккомпанемент,  даже если проигрывается он в давнем-давнем, почти неслышимом ныне годе,  давнем-давнем, но не забытом, вечном, как и любой другой, пронесенный мною сквозь жизнь.
В неизбывном далеке,  в том самом 1970 году, юбилейно-победном, когда на мастеровитых перьях, как на веслах, мы шли морем лжи к правдивому слову,  в редакции “Латвийского моряка” возникла идея скомпоновать сборник  о войне  “В годы штормовые” по принципу газетной рубрики “День первый - день последний”, вначале дать очерк о капитане Дувэ, погибшем 22 июня 1941 года, а в конце...
Помнится, у меня тогда чуть не вырвалось: “Мой дедушка Аврум Вербовский умер девятого мая. Но не в сорок пятом. В шестьдесят первом”
Чуть не вырвалось...
Ох, не знал я, не догадывался, что и мой папа Арон  умрет тоже девятого мая. Но уже не в Риге. В Израиле. Ровно через сорок лет после дедушки,  в 2001 году. Сорок лет, сорок лет пустыни...  мистические сорок лет каждой еврейской судьбы. Я в сорок лет внезапно, словно по велению свыше, стал художником. А в 53 года, спустя сорок лет  после первого выхода на ринг, я вновь надел боевые перчатки, и  стал чемпионом Иерусалима по боксу. И это звание не отдаю никому до сих пор, регулярно выигрывая первенство вечного города по боксу.

10

Из паутины задумчивости меня вырвало предостережение Леночки:
- Эй, Распутин! Ушастик на встречном!
Я взял чуток вправо, чтобы не изувечить Левкину колымагу о сократовый  лоб ишака, цвета каррарского мрамора с голубыми прожилками. Вьючное животное, гордое тем, что не уступило дорогу “неверному”, повернуло голову в мою сторону и, оттопырив губу, выразительно фыркнуло нечто ослиное, в переводе на человечий: “И-и-го... г-о-й!”. Домотканный всадник, кряжистый дедок в сером длиннополом платье и куфие, не менее гордый поступком своего одухотворенного транспортного средства, стегнул по багажнику плеткой.   
Леночка сказала:
- Умора.
Я пожал плечами и прибавил скорость, чтобы сноровистей и быстрей вынестись на загородное шоссе. Помнил: останавливаться для выяснений отношений мне нельзя. Выключишь мотор, потом трепыхайся - заводи. На людных улицах, у скрытых вражеских амбразур, это чрезвычайно опасно. Навалятся толпой, и...  растащат на мелкие сувениры. Мизинца для проверки на ДНК не убережешь.    
Мы выбрались к “мимшалю” - военной комендатуре, огороженной забором, со шлагбаумом у въездных ворот, рядом с бетонным кубарем-будкой.
В восьмидесятых годах минувшего века именно здесь дислоцировались мы, сорокалетней выдержки мужики, из прозванного мной “Русским” и расписанного по газетам  и журналам батальона.
Теснились в деревянных, поскрипывающих от ревматизма бараках с двухъярусными койками и пыльными стеклами окон.
Пили. Спорили. И боролись с нарождающейся интифадой. 
Правительственные указания, командирские инструкции представлялись нам, выпускникам высшей дворовой школы советского образа жизни, бесконечно идиотскими, бестолковыми и самоубийственными.
Первый номер программы: “ни в коем случае не стрелять!”
Они бросают в тебя камни. Ты -  ни-ни! Увертывайся. И кричи: “Ацор! О они ирре ба авир!”  -  “Стой! Или я буду стрелять в воздух!”
Они тебе постоят, как же... 
Они выкладывают баррикады из шин, обливают их бензином, подпаливают. И из-за этой преграды пуляют в тебя бутылками с зажигательной смесью. А ты? “Я буду стрелять в воздух!”
Им что? Стреляй себе в воздух! Они тоже ужасно любят это занятие. На свадьбах и похоронах поднимают такую стрельбу по небесам - оглохнешь. Но ты не на свадьбе. Не на похоронах. Жди. Наконец - свершилось: хуже уже некуда! Из-за баррикады раздались выстрелы.
И?  Что дальше?
Дальше? Разбежались!
Злоумышленники разбежались, посмеиваясь над израильтянами. “Иорданцы, дай им власть,  бабахнут сначала, потом говорить будут. А эти...  демократия!.. вай-вай!”
Подходит поливальная машина. Подтягиваем шланги. И давай - гаси коптящие холмы рубчатой резины, травись едким дымом. А сегодня, пропасть лет спустя, находясь в том же Шхеме, чувствуй себя, воспринимай в тоннеле времени, как дедушка Фукс: “я торчал здесь со взведенной к бою винтовкой и до первой интифады, и в разгар первой интифады, и после первой интифады”. Потом тормоши считалочку заново: “и до второй интифады, и в разгар второй,  и после второй”. Третью скинем на плечи детей? Я и вторую мог. Возрастной ценз. Но обидно было. Обидно...  Дочери что ли с сыном добивать вторую? Она призвалась в бригаду “Нахаль”. Он в “Гивати”.  Мне при таком раскладе не по чину на печке лежать. На мемуарном довольствии. 1 июля 1998 года, проводив Рона в армию, я решил  вернуться в бокс, чтобы физически быть в форме и при необходимости заменить сына в бою. Тем более что жить только на воспоминаниях сложно  -  писатель и журналист. Мне, пусть и вышел по возрасту в пенсионеры для “милуима”, нужно время от времени вновь оказываться в “болевых точках века”, чтобы в своих романах, повестях и очерках не обмануться с изменяющимися реалиями.  У меня право...
-   Какое право, Распутин? -   спросила Леночка.
И я догадался: заговорил с устатку вслух. Оно и понятно, сутки не спал, закимарю в мгновение, если не заведусь разговором.
- Понимаешь, малышка. Когда меня увольняли в запас, я вытребовал себе на основание того, что писатель и журналист, право на призыв. На призыв по собственной воле. 
-  Не надоело?
-  Надоело. Но… 
-  Тогда понятно. Психа ради? Кого из близких убили?
-  Тогда  -  никого. Это в 1982-ом, когда в самом начале ливанской войны погиб ученик моего брата Бори из музакадемии... Это тогда я и пошел добровольцем... как бы вместо него... на замену...
-  А сейчас? Странно все это.
-   Не совсем. В Израиле еще не приспело писать: “Прощай, оружие”. В Израиле, хоть рядись в пенсионеры, оружию пишешь: “Здравствуй”.  А я писатель... сформированный Израилем. У меня право знать и видеть...  быть там, где оружию говорят  -  “Здравствуй”. 
-  А я думала, ты за компанию с папой попросился, чтобы ему скучно не было.
-  И это. Хотя... дети мои тоже в армии. Может, свижусь, как ты с Мишаней.
-  Папа бесится. Что-то с ним не в порядке.
-  На службе всегда так. Ломает. Был бы он другой профессии, а то искусствовед…
-  Дни считает  -  сколько осталось до конца.
-  Дембельский календарь.
-  Аваль ху баамет... но он и вправду хочет стать хазер ба чува...
-  Вернуться к вере?
-  Почему по-русски  -  “вернуться”? Он раньше верующим не был.
- Это... как тебе разъяснить? Это обрести заново духовное родство с предками.  Кровное  -   не главное.
-  Сложно.    
-  Ну а кто из великих выбирал путь проторенней и легче?
-  Кто  -   великий?
-  Русский язык,  девочка.
-  Чем докажешь, Распутин?
-  Я пилот, а ты...
-  Пилотка.
-  Осенняя пора, очей очарованье...
-   Осенью корова  -   для глаз радость.
-   Почему  корова?
-  “Пара”...  На иврите “пара”  -   корова.
- Поехали дальше по твоим познаниям. Муж и жена - одна сатана. Днем дерутся, а ночью... 
-  Делают любов. - Леночка спонтанно откликнулась, не смягчая окончание слова.
-  В этом сечешь лучше. Израильское воспитание  -  акселераты! А кто такие Маркс и Ленин?
-   Маркс  -  швейный мелех-король. Фирма называется “Маркс энд Спенсер”
-  “Маркс энд Энгельс”, и не фирма, дурилка дней моих тревожных, подружка трезвая моя.
-  Подружка, в смысле хавера?
- Нет-нет, не в смысле -  “хавера”... как у сабр твоего возраста, когда, не спросив имени, лезут в кровать. “Подружка”, на наш русский лад. От слова  “дружить”, а не делать “любов”, - передразнил я урожденную израильтянку российских корней. - Понятно?
- Мевина - понятно.
- Тогда на очереди - Ленин. Кто это?
- Ленин? Думаю, это слабая загадка. Мой будущий сын!
- Сын?
- Ага! Я Лена. Чей у меня будет сын? Ленин.
- Приглашай на обрезание.
- Дай я тебя поцелую, Распутин. Ты такой смешной сегодня.
- День защиты детей. А дети в армии. Как их защищать, когда сами с оружием, как и ты. Да и никак не переварю, что стукнуло мне уже 56, и никаких событий.
- А что тебе - войну подавай?
- Война мне не к чему. Я ведь в бокс вернулся в 53 года, после восемнадцати лет перерыва. И почему? Из-за сына. Моего Рона призвали в армию, а  я… Я в то время был, мягко говоря, не в форме - выпивал, курил по три пачки. Мне стало страшно. Вдруг - война? Вдруг - что-то случиться с моим сыном? Кто тогда заменит его в бою? Больше некому - только я! Но для этого следует быть в форме. И пошел в бокс, скинул 15 кг. веса, бросил в ту пору пить и курить, и уже через пару месяцев был чемпионом Иерусалима.
- У тебя и в жизни, как в боксе.
- Э, нет! В боксе стукнут - нокдаун, считай до восьми и все проходит. А в жизни круче. Беспокойство, боль -  за детей ест душу, ест, и не исчезает.
- Все равно тебе руку поднимут,  Распутин.
- Если ноги не протяну...  
- Маспик! Хватит! Подставь щечку - мой чмок-чмок в награду, и не теряй управления.
Щечку я подставил, подъезжая на выезде из города к вспыхнувшему красным светофору, и вспомнил - небритая. Летучий поцелуй щекотнул ноздри французскими духами. Мочки ушей прижгло огоньком.
Смущенно хмыкнул, выжал сцепление, перевел рычаг на первую скорость.
Сбоку донеслось хамовитое, арабским акцентом помеченое:
- Они гам роце. Я тоже хочу.
- Перевел глаза на присоседившуюся “Шкоду”.  Водилу не разглядел, а молодца с пахабным ртом признал: давеча пробивался он в автобус, выпрашивал  разрешения у Мишани на поездку в Тель-Авив. 
- Мухаммед?
- Кен. Да.
- Тебя еще не похители инопланетяне?
- Моя дорога в Тель-Авив.
- К гейшам?
- Сегодня, я думаю, ты -  к гейшам. Счастливого пути, солдат!                                     
За мгновение до переключения светофора он просунул в открытое окно заимствованной у Левки “Мицубиси” руку и уронил мне на колени лимонку.
Рычажок ее щелкнул, распрямляясь.
Во мне автоматически врубился отсчет времени. 
“Двадцать один, двадцать два, двадцать три...”
Пять секунд дается жизни до смерти. На отметке  “двадцать пять” - осколочная метель, и поминай, как звали.
Инстинкт самосохранения сработал во мне на две пятерки разом, хотя я и не круглый отличник. Приподняв машинально колени, чтобы граната не скатилась на пол, я успел перехватить “подарочек” и  в целости да сохранности отправил его  за борт, в неглубокий, но раскидистый яр с десятком раскуроченных автомобилей с израильскими номерами на дне.
Хлопок разрыва сросся с захлебывающимся кашлем мотора.
Все! Двигатель заглох. “Шкоду“ теперь не достать. Нашкодила и улепетывает к горизонту. Что ж, лети, лети  степная кобылица и мни ковыль. Мы же своего мустанга подтолкнем раз, подтолкнем два, разгонимся на нейтралке, врубим вторую скорость, повернем ключ зажигания, высечем искру и...
Опыт - не тетка. Завелись.  
- Леночка! Хватит толкать! Поехали!
Моя спутница бухнулась на сидение.
- Ух!
- Умаялась?
- Есть маленько.
- Отдохни... поспи... тебе вечером еще на танцульки.
- А номер записывать не будешь?
- Какой номер?
- Машины.
- Ты запомнила?
- Пиши, профессор.  
Прогревая на нейтральной скорости мотор, я записал в блокнотик несколько цифр.
Леночка наговаривала:
- 16 627 09...  или 16 627 и 00 в конце. Не разобрала. Номер грязью заляпан. 
Надо бы дать очередь, да забыла про автомат...
Очередь? Надо бы...  В убийственной этой ситуации позволительно, даже по нашим правилам, выворачивающим в суставе палец на спусковом крючке. Да и  уберегла бы от гибели и ранений десятки людей.
(12 августа  2003 года в 16 часов 10 минут радио РЭКА, по итогам расследования двух синхронных терактов, сообщило, что на “Шкоде” белого цвета, № 16 627 09 к поселению Рош Аин был доставлен палестинец с поясом шахида, а через час та же машина подвезла  к тремпиаде у города Ариэль второго самоубийцу. Как показал на допросе водитель “Шкоды”, убийцы  родом из  Шхема  и проживали в лагере беженцев.) 
Пристрастному читателю, пожалуй, может показаться: а не слишком ли много случайностей и совпадений окружает нынешних израильтян. Но случайности не случайны и совпадения не бессмысленны. Как опознавательные знаки, рассыпаны они по местности, рассредоточены по судьбе. Имеющие глаза - да увидят. Имеющие уши - да услышит. Увидят - услышат - распознают, уберегут от смерти еще живых людей. А нет, пройдут мимо: слепые, глухие - не воспринимающие.
Земля Обетованная... Закодированный язык понятий и представлений... Обыденная фантастика жизни, которой в начале 21 века захватывать весь мир...
Обыденная фантастика  жизни преподносит мне сюрпризы. Смысл их, похоже, зашифрован в запредельных мирах. Мне же остается не расшифровка небесных загадок, а констатация факта - «так оно и было!», что журналисту (когда я журналист) не менее полезно, чем манна небесная в голодное на сенсации время.
Вспомним 11 сентября 2001 года.
В этот день я зарядил свой безотказный “Зенит Е”, служащий не для походно-туристических, а для высококачественных фотоснимков, новой пленкой и приступил при солнечном освещении в моем личном дворике, примыкающем к салону, к фотографированию своих картин, предназначенных для выставки в Иерусалимском Доме художника. (Открылась 27 апреля 2002 года.)  
Фотоснимки мне предстояло сдать на просмотр выставкома Союза художников. Ошибиться в экспозиции или наводке на резкость я не имел права. Так что я, человек профессиональной репортерской выучки, думая о качестве, продублировал каждый кадр. Затем, в 15.30  сдал пленку на проявку в фотомастерскую «Клик», расположенную в центре Иерусалима, на улице Яфо, поблизости от редакции радиостанции “Голос Израиля” - “РЭКА”, где я работаю ответственным редактором и ведущим программ.
В девятой студии мне предстояло записать принимаемый из Тель-Авива радиожурнал “Хроника дня”, идущий в эфир с 16 до 17, отобрать из него пару-тройку корреспонденций для вечерней (Иерусалимской) передачи, после этого я мог сбегать в ателье за готовыми снимками.
По завершению выпуска Тель-Авивского радиожурнала я поднялся из студии в комнату отдыха за звукооператором, чтобы он переписал мне на отдельные пленки отобранные материалы. И тут наши техники говорят мне: “Смотри, что происходит!” Я взглянул на экран телевизора, и вижу, как американский “боинг” врезается в высотное здание. И над небоскребом вздымается страшное по своим очертаниям облако дыма. Подумав поначалу, что наши звукооператоры смотрят как обычно  какой-то боевик, я таки одного из них, приписанного на эти полчаса к русской редакции, утащил в студию - работа превыше всего! Даже триллеров и мыльных опер! И только в студии, когда стали переписывать Тель-Авивские материалы, осознали, что все эти материалы уже переписывать не надо. Сегодня вся тематика наших радиопередач должна полностью измениться. Ибо то, что мы увидели на экране телевизора не кинотрюк, а  настоящая реальность. Мы вступили в новую эпоху…
И на данном этапе, осознав, что нахожусь уже в иной эпохе, я не запаниковал, не рвал на голове волосы, не погрузился в молитвы, что, наверное, правильней, а пошел себе в фотоателье за проявленной пленкой и отпечатанными снимками. Не поспею до семи вечера, фотоателье закроется. (Вот уж наш Израиль! Создал из смеси миротворческих заверений, тротиловой шашки, гаек, гвоздей и шурупов новую общность людей, способных и под смертельной шрапнелью, в момент истины между жизнью и смертью,  думать о всяких насущных пустяках.)
Из тридцати шести отпечатков, полученных мной в фотоателье, один, как показалось мне поначалу, оказался бракованным. Дымное облако покрывало основание созданного мной на бумаге города. Я повернул снимок по вертикали, так, чтобы багровые облака, нависшие над “моим” городом, переместились к его подножию. И  город поднялся над облаками, стал Небесным, а над ним дымное облако тотчас преобразовалось в какую-то Сущность, явно различимую в небе. Лицо. Грудь. Рука, сжимающая в пальцах то ли скрижаль, то ли книгу. Как возникло это изображение и когда? Получается, в ходе фотосъемки, где-то за три-четыре часа до безумной атаки на американские небоскребы, в мой безотказный “Зенит Е” каким-то невероятным образом проник луч солнца и засветил, своеобразно, символически, надо отметить, всего один кадр. Всего один. Но какой!
На пленке было отснято два десятка моих картин, самых разнообразных. И только одна из них, олицетворяющая город всемирного значения, была видоизменена. По чьей-то неведомой воле. Причем, художественно. На журналистском языке: “выигрышно!”  Так можно даже сказать  о неведомом соавторе. Солнечном, допустим,  луче.
Фотографировал я свои картины незадолго до мегатеракта - разрушения в Нью-Йорке близнецов-небоскребов. Проявлялась пленка и печатались фотографии в момент террористической атаки. Получил снимки я вскоре после этого ужасного происшествия. Вот и думай: а не визуальное ли это было пророчество?
Может, и так. Может, отпечатай я снимки раньше, то распознал бы наглядное предупреждение о грозящей опасности. Но где скрывается эта опасность? В каком городе? Тель-Авиве? Нью-Йорке? Москве? Токио? Как угадать? Как предупредить потенциальные жертвы? 
А в условный час Х уже нечего угадывать, некого предупреждать. Остается только поражаться неистощимой на выдумки обыденной фантастике израильской жизни.
Обыденная фантастика расставляет на пути ориентиры, жонглирует доступными понятиями, заводит выводящие к распознанию грядущих потрясений разговоры.  С опозданием осознаешь: никаких случайностей, целеустремленно и толково протягивало тебя каналом времени к магическому экрану. Но без умения отстраненно наблюдать приметы нарождающегося события, ты пропустил через себя все его признаки, как неприхотливую еду, когда автоматически перекусываешь, поглядывая в спешке на ручные часы.
Теперь бери на анализы то, что выпадает в осадок.
Воспоминания?
Ты помнишь?
Помнишь?
Или?
Зачастую и жизнь выпадает в осадок, вся целиком, если не уловишь намек, не поймешь, почему вдруг кто-то продиктовал тебе сказать то, либо другое слово, предположим, “танцульки”. 
Почему? И с каким потаенным смыслом?

11

Вверх-вверх-вверх гоню я машину, безостановочно, напряженно, выжимая все лошадиные силы из хрипучего двигателя.
И это отвлекает, бередит изнутри смутным несоответствием видимого и прочувствованного, будто находишься на грани земных и небесных миров. Наверное, нечто похожее испытывает канатоходец над бездной. Небо наверху и небо внизу. Везде небо.  А ты один, один-единственный на всю Вселенную. И нет тебе низа. И нет тебе верха. И века твоего, того, внутри коего жил, пил, ел, любил и ненавидел, детей растил и шел ради них на войну. Время замкнулось в пространстве, а пространство во времени. И нет... ничего нет. Только ты, ты, ты... Всеобъемлющий, всепонимающий, всепрощающий ты. И вбираешь в себя,  как твое подсознание, любые проявления личностного эго.  А где же Я?  Я!.. я!.. я!..  Где я, если ни пространства, ни времени? Ау! Где я? Где я? В какой точке?
У въезда в Иерусалим зачарованного странника, то бишь меня, израильского воина из уважаемых повсеместно ветеранов,  беззастенчиво остановили на посту военной автоинспекции.
- Машина в розыске, - сказал мне молоденький солдат срочной службы. - Документы!
“Чертовщина, будь она неладна! - подумал я. - Только такой напасти не хватало. Докажи, что не угонщик”.
Солдатик с моей военной книжкой и водительскими правами прошел к командирскому “Форду”, стоящему на тротуаре, у массивной стены, мшистой в основании.
Минуту спустя из него выскочил...  Кто бы мог подумать - Ицик, мой давний сослуживец, с войны в Ливане, до репатриации следователь Ташкентской милиции, известный в узких кругах по раскрытию нескольких громких уголовных дел.
- Жив, чертяка! - обрадовано вскричал он, возвращая документы.
- Лет до ста нам расти...
- Без старости.
- Ицик! Вычеркни эту японскую кобылу вычеркнуть из розыска.
- Уже... А чья она?
- Левкина.
- Ециса?
- А кого же? Мы с ним милуим ломаем у гробницы Иосифа.
- Почему же тачка в розыске?
- Потому что пока полиция запрягает, мы быстро ездим.
- А по-русски?
- По-русски? Издалека долго течет река Волга - это тебе по-русски. А в переводе на местное наречие… Словом, так: мы сами угонщика поймали. Там, невдалеке от Шхема.
- Он жив?
- Что с ним сделается?
- Плохо работаете.
- Не на ринге. 
- А что? 
- Да вот пацанку везу к Гриэлю в боксерский клуб. В это воскресенье чемпионат Иерусалима, ей заодно и отборочные на первенство Европы. А там, если не сглазят, золотая медаль.
- Даем не глядя! - пошутил Ицик, сам  эксбоксер-средневес. Он нагнуться, чтобы различить в кабине виновницу торжества. - А кто это у нас такая красавица?
- Не признаешь? Мишки Гольдина дочка.
- Ух, и вымахнула! Не признать! А когда первый гонг?
- В пять взвешивание. И начнем…  не позже семи, думаю.
- Что ж, не будет проблем, загляну на огонек, капитан. 
Прощаясь, я махнул ему рукой, выжал сцепление, переключился на первую скорость и тронулся с места.
Хитрый следователь Ташкентской милиции знал, что делал, когда небрежной репликой разбудил любопытство наивной девчонки, назвав меня “капитаном”. Но ни при каких дедуктивно-аналитических качествах своего изощренного на дознаниях ума, не мог он догадаться, куда, в какой запредельный мир  повернуто ее любопытство. Отнюдь не к звездочкам и лычкам.
- Какой ты армии капитан, Распутин? -  спросила она.
-  Не израильской.
- Это видно. Французской?
- Брось свои глупости! Я не д”Артаньян. И не де Тревиль.
- А я помню тебя капитаном французской армии. Смотрю на тебя, Александр-Антуан, и любуюсь... представляю... как  шла тебе офицерская форма!..
- Мне и советская шла, - поспешно перебил я Леночку, отвлекая ее от навязчивых видений. Нужны мне ее немыслимые фантазии из Наполеоновской эпохи, когда на носу боксерский турнир! Утонет в них, не сосредоточится для боя.
Девчушка-воробышек  поджала к груди ноги, перехватила коленки руками.
- Но я у тебя не видела ни одной фотокарточки в офицерской форме.
- Я форму не носил. Был, скажем так, офицером по переписке.
- Как это?
- В той армии я закончил  курсы командиров спецназа. Вернулся домой со справкой об этом. Затем отделение журналистики Латвийского госуниверситета, работа в газете “Латвийский моряк”. И бумажки цвета детского поноса... из военкомата... о присвоении очередного звания. Капитанское застало меня в почтовом ящике за компанию с  разрешением на выезд в Израиль. Я пришел в райвоенкомат к подполковнику Овчинникову с прошением об отказе от присяги. Приготовил три рубля с копейками -  необходимую сумму  для этой процедуры, равную тогда, в 1978-ом, бутылке водки и кислому огурцу на закус.
И говорю: “Товарищ подполковник, у меня личное дело”.
Он отвечает: “Сначала - служба,  личные дела подождут - не запылятся. Подпишитесь здесь”, - и протягивает мне приказ о капитанском звании.
Я подписываюсь. Он поднимается в полный рост, пожимает мне руку.
“Разрешите поздравить вас с присвоением звания капитана. По установлению вам определена должность на случай войны. Редактор флотской газеты! А это по штатному расписанию редакции -  капитан первого ранга”.
Отвечаю: “Служу Советскому Союзу!”
“Правильно делаете”,  -  говорит он.
“Только войны не надо!“
“Мы мирные люди. Но наш бронепоезд стоит на запасном пути“.
“Согласен. Пусть стоит”.
“Ну а теперь переходим ко второму вопросу повестки дня. Личное дело... Докладывайте”.
“Товарищ подполковник, я уезжаю в Израиль”.
“Е-е твое! Тогда вам надо подписаться в другом месте. Об отказе от присяги. Вас разжалуют в рядовые. И лишат всех правительственных наград. Согласны?”
“Согласен!”
“Правильно делаете... О! е-е твое! Подписывайтесь и платите!”
Я подписался. Расплатился. И вышел из военкомата совершенно свободным от присяги человеком, готовым принимать ее в Израиле. “Перед лицом своих товарищей торжественно клянусь!..”
-  А погоны?
- Что погоны, Леночка? Не носил я эти погоны! Засмеяли бы меня в Риге - за погоны. Не любили там этого. Всего две минуты побыл я заочно в капитанском мундире, и  вновь на “гражданку” с чистой совестью.
-  А я помню тебя, с погонами, с аксельбантами. Помню тебя, Александр-Антуан, и люблю.
-  Конечно, с погонами я краше.
-  И моложе, -  серьезно сказала Леночка.
За разговором я оставил позади Дворец народа -  Бейт Хаам и, повернув вправо на улицу Шмуэль Ханагид,  подкатил к дому №12.  Уютный дворик -  трава, цветы и скульптура - запертый внутри каменного забора крепостной кладки, вывел нас через двери чугунного литья к особнячку. Дому профессора Бориса Шаца, купленному Еврейским Национальным Фондом в 1908 году. Здесь бывший рижанин создал “Школу искусств и ремесел”, родоначальницу Академии художеств “Бецалель”.
-  Знакомься, -  сказал я Леночке. -  Дом художников.
-  Знаю, -  ответила Леночка. -  Бейт оманут.
-  А что там внутри? 
- Экзамен? -  поинтересовалась она, не улавливая ход моих мыслей.
- Не экзамен, а Союз художников.
- Тоже знаю.
- Еще?
- А-а, -  Леночка изобразила догадку. - Твоя персональная выставка, Распутин? Так говорят по-русски?
- Выставка потом, в 2002-ом. По расписанию. Сроки наших вернисажей, девочка, рассчитаны на бессмертие авторов. А сейчас...
- Пицца? - с вожделением произнесла Леночка, учуяв заманчивый запах ресторанной кухни.
-  Пицца в пиццерии “Сбарро”. А здесь... в изысканной обстановке...                                    
- Распутин! Надеюсь, ты еще не забыл, что я люблю кушать не твой высший свет - Леночка скороговоркой вывела себя в каннибалы, не разбив  паузой сложное по смысловому построению предложение. -  Десять минут ходу - и всех делов.
- Пицца толстит,  -  воспротивился я. -  А тебе вес держать.
- Подумаешь, вес! Вечерком махну в Тель-Авив, а там, в Дискотеке, лишнее слетит, как с одуванчика.
- Все равно, сейчас по кондициям тебе в самый раз  -  рыба с выжатым лимончиком, либо отварная курица с китайским соусом, но без риса. Кстати, а когда ты взвешивалась последний раз?
- Вчера, командир, перед вашим приходом на мой базис!
- И? Без сюрпризов!
- Бесейдер - полный порядок! Пятьдесят один  -  весь мой боевой вес, с костями и губной помадой, если подаришь.  Кило в кило, и ни грамма больше.
- Что ж,  -  засмеялся я, выводя Леночку в изобретенную для нее словесную игру. -  Я мухач, а ты...                    
- Мухачка.                                                                                                                                    
- Вес сгорит, была бы...
- Драчка. -  Леночка толково справилась с заданием. -  Вот видишь. Я в форме. Да и недовес почти... -  просительно протянула Леночка, выманивая у меня пиццу.
- Сдаюсь!
Я пододвинув девушке стул, подождал, пока она снимет через голову “Узи”, положит его на стол, и удобно разместится, елозя локтями по белой скатерке. 
Сам я устроился напротив, прислонив к стене длинноствольный автомат М-16.
Меню - увесистая папочка серого цвета с перечнем блюд на иврите и английском - приятно высвобождало воображение, загнанное в дальних гарнизонах к примитивной обжорке. 
Хотелось чего-то такого... Чего? По звуковой памяти из “Трех мушкетеров”. А по вкусовой - мясного. Правда, из подсознания блюдо не вытащить. Но с подсказчицей и знатоком иностранных языков... С ней, с Леночкой, и в критских лабиринтах здоровой и полезной пищи не заплутаешь. Ей полиглотничать -  сплошное удовольствие. И мне не во вред.
Однако подсказчица опередила мои кулинарные розыски. И не заглядывая в заманчивую книгу, потребовала от улыбчивого,  с пиратской серьгой в ухе официанта,  пиццы с грибами, помидорами и зеленым перчиком. А для меня -  отбивную с жареной картошкой и бокал красного вина. 
-  День защиты детей сегодня, -  доверительно сказала официанту. -  А маэстро Распутин  -  мой главный защитник.   
-  Папа?
-  Законный супруг.
-  Ма? Что? 
- Зело любый, -  огорошила Леночка укротителя подноса старорусским, чтобы заодно вызвать и мое удивление. -  Почитай, с 1813 года от рождества Христова.
Официант с недоумением изучал меня, как бы прицениваясь к размеру моего денежного кармана.
-  Выполняй заказ! - сорвался я из благодушного настроения, не выдержав юношеского недоумения, настоянного на недоверии и подозрительности с подпиткой какого-то соревновательного вызова.
Парень двинулся на кухню. И судя по ускоряющимся  шагам, сейчас начнет развлекать бомонд противня и поварешки спекулятивной новостью, для меня не очень-то удобной, само собой. Здесь я человек не новый. Расположение ресторанных столиков выучил наизусть. И кормить досужие пересуды собственной малокалорийной особой страстного желания не испытываю. Но... Леночка! Чудилка заморская! Все бы ей крутануть к несусветному замыслу, в искривленную полосу времени, к сумеречному сознанию.  Черт его знает, куда крутануть! Хоть гипнозом ее проверяй, как землян, утверждающих, что похищены были инопланетянами. С теми -  понятно. Их тьма-тьмущая, и показания их накладываются одно на другое с необыкновенной точностью. С Леночкой хуже. Ее показания индивидуальны. И если им не поверить, то..  записывай ее в шизофренники. А поверить...  тогда наоборот -  записывай меня в сумасшедший дом.
По ее убеждениям, в 1813 году она, графиня Толстая,  правнучка  Шафирова, бывшего голландского еврея Шапиро, ставшего в России казначеем и финансистом самого Петра Первого, вышла замуж за пленного французского офицера. Этим офицером был я, тоже человек еврейских кровей,  хотя в ту пору значился под именем Александр-Антуан и носил титул виконта Агро. Проверить эту версию сегодня невозможно. Верить на слово нельзя. А жить надо. По соседству и в содружестве. И с надеждой. Моя надежда -  может, это в ней перебродит и умрет тихой смертью. Ее надежда -  может, это откликнется  в нем, растормошит память сердца.
Может, так. Может, иначе.
Надежда умирает последней... А ты живи, живи, живи. И не мучь себя душевными страданиями. Они лишние. Они вредные. Они погибельные. 
Им, душевным страданиям, мы и поставим свечку. Вернее, зажжем.
Расторопный официант, определяясь на скатерке с пиццей и отбивной, уловил  позывные моего желания. Пыхнул спичкой, поднес огонек к фитильку, и стеариновая проказница в стеклянном стаканчике заблагоухала розоватым дымком.
- Кофе когда подавать?
- Не сейчас.
Леночка взяла со стола мой бокал с красным вином, понюхала, состроив гримаску довольствия:
- С днем моей защиты, виконт!
- Тебе нельзя! -  предупредил я ее неосторожное движение.
- И не буду. Свое мы отпили с кавалергардами.
- После боя, тогда...
- После боя ты уже не будешь кавалергардом. Наорешь-накричишь... “Чтобы  я больше не слышал ни о каких французах!”
- Леночка, но ты себе отдаешь отчет, в каком свете меня выставляешь. Перед мамой своей. Перед папой. Перед бывшей женой моей, наконец.
- Перестань! Ты с женой разбежался по разным адресам.
- Мы не маленькие. У нас своя жизнь. У нее своя. У меня своя.
- И у меня своя.
- Вот видишь.
- Но моя “своя” - это и твоя, виконт. Мы - одна жизнь на двоих. Забыл? А именно это ты говорил мне и лез целоваться, когда звался не Распутиным, а Александром-Антуаном.
- Опять! У меня - ты же в курсе, дурилка! - есть с кем быть “вместе”. Есть своя - как тебе объяснить? -  “взрослая” любовь. А ты мне с “детской”. Застыдишь среди людей. 
- Глупости! Нет любви “взрослой”. Нет любви “детской”. Есть одна-разъединственная любовь. Навсегда. Из прошлых жизней досюда.
Я пожал плечами.
- Ты мне веришь, виконт?
Я ей верил, хотя и не признавался в этом. Потому и не отказывался от внутреннего “я”,  помня в разрывах нынешней памяти себя прежнего. Спрашивается, как жить, если во снах тебя величают “месье”? если на балах твои ноги, по икры затянутые в белые чулки,  выделывают неведомые “па”, явно чуждые передвижению на ринге? если вместо кулака ты выставляешь перед собой дуэльный пистолет? если сам Наполеон, выслушав твой рапорт, горько замечает: “Гвардия погибает, но не сдается”, -  и кидает два пальца к треуголке, отдавая честь павшим бойцам?   
- Ты веришь?  -  звучала во мне долгим эхом живая Леночкина боль.
Я кивнул и сказал, отпивая вино:
- За тебя!
Уверенности, что вывел ее из глубин былого, растравляющего психику, не было. И я по давно укорененной между нами привычке, как перед первым раундом, за секунду до удара гонга,  шлепнул ладонью по ее ладони. И азартно, с заметным наигрышем - а  как прикажете  поступить от безысходности? - включил ее в нашу игру.
- Я пилот. А ты...
- Пилотка.
- С нами Анка...
- Пулеметка.
- В бой пойдем?
- Без лишних слов!
- Так мы делаем...
- Любов.
- Леночка! Ты и представить себе не можешь, как я тебя люблю. Но не так, не так, как тебе хотелось бы. Впрочем… У тебя же есть кто-то.
- Никого у меня нет! А на танцульки, - передразнила меня - я поеду с Симочкой Рудиной. Она меня встретит в Тель-Авиве, и даст тремп в “Дольфи” - так зовут дискотеку.
- Бывший дельфинарий?
- Бывал?
- И с дельфинами общался. Вот вернешься и… поговорим с тобою на дельфиньем,  на непонятном людям языке.
- Но сначала на французском.  Дома переоденусь и спущусь к тебе на этаж. На, посмотри, виконт,  какая я в платьице, в туфельках. Полюбуйся  женой своей давней  -  графиней Толстой.
Я  отпил вина из бокала, видя блеск в глазах Леночки, ждущей от меня продолжения игры, бессмысленной, по сути и существу, но заводной, требующей быстрой сообразительности плюс стремительной реакции и выводящей к ритму боксерской схватки, отвергающей ничейный исход.
- Парень -  поп. Девчонка...
- Попка.
- Дочка вод молочных...
- Водка.
- В бой пойдем?
- Без лишних слов!
- Так мы делаем...
- Любов.
- Я здесь пан. А ты?
- Я - панка.
- Я здесь танк. А ты?
- Я -   танка.
- В бой пойдем?
- Без лишних слов!
- Так мы делаем...
- Любов.

12

Последняя сводка новостей по нашему радио “Голос Израиля” - “РЭКА” транслируется незадолго до полуночи.
Послушаем?
Склоним голову и послушаем...
Сегодня вечером, 1 июня 2001-го года, в Международный день защиты детей, на набережной Тель-Авива прогремел взрыв. Палестинский смертник взорвался в группе молодых людей, стоявших в очереди у входа в дискотеку “Дольфи”. В результате теракта погиб 21 человек, 120 подростков получили ранения разной тяжести. Почти все жертвы варварской акции были школьниками, большинство из них говорили по-русски, многие учились в Тель-авивской школе “Шевах Мофет”. Называем некоторые имена погибших подростков, известные на данную минуту. Марьяна Медведенко - 16 лет, Ирина Осадчая - 18 лет, Юлия Налимова - 16 лет, Елена Налимова - 18 лет, Симона Рудина - 17 лет. Имена остальных уточняются...
                                               

ДЕРЕВО МОЕГО СЫНА

Любопытно заглянуть в прошлое. В самого себя, скажем, давней-давности, в ту весну 1980 года, когда родился мой сын Рони  -  первый израильтянин (сабра) в нашей семье.
Кем мы были?
Что представляли о жизни, дети Советского Союза, вышедшие в небывалое плавание,  в котором порт назначения  -  это обретение самого себя?
Передо мной эссе той поры,  сегодня обнаруженное в архиве среди рукописий, написанных «в стол».

***

Мы мазохисты. Нам мало антисемитизма. Нам еще нужны мы сами. Чтобы было, кого кушать.
Кого кушали ассимилированные  немецкие евреи в незабвенном далеке, когда «Лорелею» - всенародно популярную песню на стихи еврея Генриха Гейне - нацисты признали произведением неизвестного автора?
Они кушали своих собратьев, вещающих о близкой катастрофе.
Кого кушали партийные советские евреи, когда «от Москвы до самых до окраин» шло разоблачение псевдонимов, скрывающих под личиной русской фамилии космополитов?
Они кушали Петрова, разоблаченного как Рабинович.
Они кушали Петренко, разоблаченного как Шнеерман.
А кого им еще кушать?
В гитлеровской Германии какого-нибудь Ганса Дитриха?
Да он мигом поставит к стенке, чтобы пристрелять на живой мишени «Шмайсер».
В сталинской России какого-нибудь истинного Петрова или Петренко?
Да он вмиг выбьет все зубы бутылкой «Столичной», чтобы - «Раззудись плечо! Размахнись рука!»
Себя кушать спокойнее. И для антисемитов - приятнее.
Нельзя же, право, все время радеть о своем благе. Кому, как не еврею, радеть о благе чужом?
Что такое демократия по-еврейски?
Это когда мы живем все вместе, в одной стране, где каждый имеет два мнения, и друг друга грызем, обвиняя во всяческих прегрешениях, а в случае войны изобретательно объединяемся, чтобы не быть убитыми.
Что такое антисемитизм по-еврейски?
Это когда мы живем не вместе, пусть и в одной стране, но под чужим солнцем, о чем нам намекают постоянно. Здесь нам не позволяют иметь два мнения, грызут, обвиняя во всяческих прегрешениях, а в случае войны изобретательно убивают, чтобы было на ком набить руку еще до нашествия врагов.
Всю свою историю мы ищем Землю обетованную.
Вертимся на острие иглы, как компасная стрелка, тянемся к заманчивой точке на горизонте.
В Советском Союзе нас манил Израиль.
В Израиле нас манит Германия.
Нам без немецкой культуры никак нельзя.
Мы устали от левантизма, девальвации, необязательности.
Мы скучаем по четкому порядку. Мы должны вдохнуть воздух предков, живших на берегах Рейна. Или? Нам без желтых звезд на груди - жизнь не в жизнь? И мы покидаем Ближний Восток, чтобы, переселившись в Дойчланд, охать от восторга на мостовых Мюнхена, Дюссельдорфа, Веймара, Нюрнберга.
- О, здесь творили Гете и Шиллер!
- О, здесь печатали газету Маркс и Энгельс!
- О-ой-ой! Здесь были приняты Нюрнбергские законы о гражданстве и расе - иначе говоря «законы гетто», определившие ограничение прав евреев в Третьем рейхе.
- О-ой-ой! А здесь, в этой пивной, собирались 9 ноября 1938 года боевики нацистских отрядов, чтобы подогреть себя до нужного градуса перед началом антисемитских погромов, вошедших в историю под названием «Хрустальная ночь».
И прикушен язык. И в глазах слезы.
Некоторые из моих знакомых переселились в Германию.
Рассказывает Вильма, жена одного из них, в прошлом борца за выезд советских евреев в Израиль.
- Я приехала в Израиль ради знакомства с родителями мужа. И им сказала, что вышла замуж за еврея, чтобы искупить вину своего народа перед его народом.
По ее представлениям, искупление-совокупление произведет на свет истинного интернационалиста, борца за равноправие людей разных национальностей и цвета кожи.
Дивный рассказ. Хотя бы уже потому, что во многом отражает умонастроения немцев, готовых выплачивать компенсацию евреям за их погибших бабушек и дедушек.
Моя знакомая Лена, вернувшись из поездки в Берлин, вспоминала, как негодовала ее подруга Анжела, когда эти пунктуальные немцы запоздали с выплатой компенсации.
Бедная женщина, ей не на что было купить гардины.
Мой приятель Изя, сменивший Иерусалим на Мюнхен, говорил, как обескуражила его деловая невозмутимость немцев, когда они оценивали по прейскуранту жизнь его предков. Жизнь его родителей шла по высшему сорту, жизнь бабушки - иначе, на разы дешевле, ибо не прямое родство первой степени.
Что ж, о чем толковать? Все очень просто: у потомков тевтонских рыцарей, у бывших солдат  железных дивизий, у детей и внуков «блицкрига» пробудилась совесть. Вот и выплачивают компенсации по совести.
Примечательно, что евреям  при таком раскладе прятаться от своей национальности не надо. А какова ситуация там, где компенсации не выплачивают? В Союзе? На дворе 1980 год - время построения коммунизма в отдельно взятой стране, если вспомнить прожекты Коммунистической партии. А в душе полная неопределенность: ехать - не ехать, к тому же, говорят, вот-вот ворота закроют.
В семидесятых годах жили в Риге два мальчика. Саша и Валя.
Саша был рыжий, отцовской породы. Валя - блондин, в маму, русскую женщину. Бабушка у них была общая, выжившая в гетто, сморщенная возрастом, как печеная картошка.
Рыжий, еврейской масти Саша, то и дело находил повод, чтобы для реабилитации в глазах малолетних придурков крикнуть брату, более удачливому по внешнему виду: «Убирайся к своей жидовской бабушке!»
И заплаканный Валя, голубоглазый блондин, покидал двор, чтобы взобраться к себе на этаж и укрыться под крылом старушки. Впоследствии, получив аттестат зрелости, уехал с ней в Израиль. А рыжий Саша выбил себе паспорт, в котором в графе «национальность» проставлено «русский», по маме, и живет с перебоями в сердце, слыша краем уха: «Кругом одни евреи…»
Моя четырехлетняя дочка Белла, родившаяся в Риге, ничего подобного не слышит даже в Израиле.
Как-то она завела со мной в Иерусалиме довольно занимательную беседу.
Я обсуждал с приятелями передачу «Голоса Израиля» о мытарствах отказников в Советском Союзе.
И вдруг вопрос-недоумение?
- Папа! Что ты все время говоришь о евреях? Какое они имеют к нам отношение?
- Белочка! А ты знаешь, какой мы национальности?
- Русим! - ни секунды не сомневаясь, ответила воспитанница израильского детского сада, где всех нас, выходцев из Союза, называют  -  «русим».
- Мы евреи,  -  поправил я дочку.
- Нет, папа. Мы - русим.
- Почему?
- Потому, что по твоему радио говорят, что евреев из Ригов не выпускают.
- Это ты про отказников?
- Это я про евреев. Их не выпускают из Ригов, а нас выпустили. Значит, мы русим, а не евреи.
Ну, что тут поделаешь? Детская логика. Детсадовское образование. Израиль...
Тут новые репатрианты имеют, так сказать, особую опознавательную «национальность», связанную со страной исхода. Они - «русские», «аргентинцы», «йеменцы», «марокканцы» и так чуть ли не до бесконечности.
Я тут «русский». А Белочка моя вообще «блондиночка-израильтяночка». Это так приучили ее отзываться местные тетушки на вопрос: «кто ты?».
В детском саду никто не предлагает ей произнести вслух слово «ку-ку-ру-за». Это мне предлагали в первом классе, на переменке, когда  репродуктор докладывал о разоблачении «убийц в белых халатах».
У моей «блондиночки-израильтяночки» рот не бывает на замке.
Сыпет по-русски, на иврите, английском.
По всем статьям обошла отца, который, потея, осваивал произношения заветного слова «ку-ку-ру-за». Во имя собственной безопасности.
Теперь мне - и тоже во имя собственной безопасности и безопасности своих детей - нужно осваивать другое произношение - скороговорку автомата «Узи». Бывший солдат советской армии  должен стать солдатом израильской.
Если я овладею общепонятным языком боя, никому не придет в голову расценивать мою жизнь по прейскуранту Майданека и Освенцима.
Если я овладею общепонятным языком боя, ни одной женщине в мире не придет в голову идти замуж за моего сына Рони ради искупления вины своего народа перед моим.
Рони родился в Иерусалиме, в праздник Пурим, в снежный - вот ведь парадокс! - день, 3 марта 1980 года. В Пурим всему еврейскому народу рекомендуется напиться до полной отключки, как в Израиле, так и за его пределами.  Но отнюдь не рекомендуется  изменять правила движения на дорогах, хотя среди водителей немало пьяных. Правила правилами,  пьянь пьянью, но вот незадача:  видимо из-за снегопада, по всему Иерусалиму вырубились светофоры и я мчал на своей тачке, как на пожар,  потому что везде горел красный глаз светофора, и слышал вздохи жены на заднем сидении, готовой осчастливить меня младенцем прямо в кабине машины. Но повезло, в акушеры я не попал. И только подкатил к больнице, как началось... Так что Пурим и рождение второго ребенка пришлось отмечать в приемном покое. С тех пор прошло много лет. Сегодня  Рони тоже отец двух детей, как и я, а у дочки Беллы - трое, и все мальчики. Словом, половина боксеркой команды у меня уже есть во внуках.
Но обратимся в 1980-й…
В честь рождения моего сына в Иерусалимском лесу мира было по традиции посажено деревцо, о чем письменно уведомил меня мэр города Тедди Колек.
В лесу мира уже много, очень много деревьев, и каждое - именное, высаженное в день рождения нового иерусалимца. Они пускают крепкие корни в каменистую почву. Их мохнатые, как  детские головки, верхушки тянутся к небу. Тому небу, которое одно на всех.
Земля, которая вырастит  дерево моего сына, будет моей землей.

ИЗ ЦИКЛА «ПАЛОМНИКИ ВЕКОВ»
На международном конкурсе «Прага. Поэзия 2020» это стихотворение Ефима Гаммера признано лучшим в категории «Гражданская лирика».

Холмами Иудеи
проложена земля.
Но где я, где я, где я?
и разве - это я?
Мне - сердце Маккавея.
Родился, знаю - для…
Но где я, где я, где я?
И разве это я?
В тебе я или в этом,
не ясном наяву?
Живу, пылинка света,
живу - живу - живу.
Во храме и в заветах,
в плену, в расстрельном рву -
живу, пылинка света,
живу - живу - живу.

"ХЕТ - ТРИК" ЕФИМА ГАММЕРА
Интернет-газета "Мы здесь", 2005 год,  США - ИЗРАИЛЬ

Французский международный центр искусств "Артс-Интер", возглавляемый академиком Французской и Итальянской академий литературы и искусства мадам Фужиро, открыл оосенне-зимний сезон выставкой в городе Вердене, известном миру со времен Первой мировой войны.
На экспозиции было выставлено свыше 360 картин и скульптур художников разных стран - Франции и США, Италии и Испании, Бельгии и Финлядндии, Швейцарии и Португалии.
Израиль в Вердене представляли  художник из Иерусалима Ефим Гаммер, обладатель десяти "Гран-При" и постоянный автор "МЗ". И на выставке в Вердене, как и в прошлом - в Арле, Лионе, Дижоне, графические работы Гаммера из цикла "Песни жизни", выполненные пером и тушью, удостоены медали наивысшей пробы и "Премьер-приза" в номинациях "графика" и "рисунок".
Накануне Нового года Ефим Гаммер получил свои награды из Франции. Тем самым, применительно к ситуации можно утверждать, что в 2006-й он вступает, установив своеобразный "хет-трик", по-своему небывалый, достойный Книги рекордов Гиннесса.
Художник Гаммер, как мы уже знаем, занял первое место на международном конкурсе профессионалов во Франции.
Писатель Гаммер 21 октября 2005 года был удостоен в Москве национальной литературной премии России "Золотое перо Руси" - в номинации "проза".
А 29 ноября уходящего года писатель и художник Ефим Гаммер вспомнил еще о том, что он старейший в мире действующий боксер и стал  чемпионом открытого первенства Иерусалима (тринадцатый (!) раз подряд).
И это - в год своего 60-летия!

P, S, Ефим Гаммер выступал на израильском ринге до 75 лет, стал 30-кратным чемпионом Иерусалима.

ЮБИЛЕЙ «ЛИТЕРАТУРНОГО ИЕРУСАЛИМА»

Во имя живых и в память о тех, кого уже нет с нами.

Эссе о первых выпусках журнала  «Литературный Иерусалим», 
ныне в 2022 году, с  изданием №30 - юбиляра международного значения.

Инициатором выпуска первого номера журнала “Литературный Иерусалим”, который увидел свет в 1996 году, когда  мы отмечали 3000-летие нашего вечного города, был Борис Камянов. Затем редколлегию, в которую вошли Владимир Френкель, Александр Перчиков и я, Ефим Гаммер, возглавил Евгений Минин. И вот сейчас вышел в свет Тридцатый номер. Проделана огромная творческая работа, открыты новые литературные имена, причём авторов, живущих не только в Израиле, но и в других странах мира. По сути дела, журнал стал международным изданием.
Но вернемся к самому началу появления нового литературного парусника в штормовом море русской литературы.  
Тогда, в девяностых,  еще по-настоящему не проявилась израильская, я бы сказал, сущность писателей-репатриантов, так как многие из них только-только репатриировались в Израиль из развалившегося Советского Союза. Но линия на обретение собственного писательского “я” в своей стране, особого видения мира через призму Иерусалима и Израиля уже наметилась. Ведь что ни говори о путях развития литературы, израильский все же отличен от советского, по которому нам изначально “от Москвы до самых до окраин”  предлагалось идти. Тем более, что нам, репатриантам из бывшего СССР, выпал лотерейного счастья жребий проторять свои тропы самостоятельно: не ходить по истоптанным прежде ходоками к Ленинской премии от соцреализма  дорожкам в “Совпис” и в литфонд, чтобы нам прочищали мозги от крамольных мыслей, а рукописи от идеологических погрешностей. Нам выпало дарованное, можно сказать, по велению неба, право выбора - или оставаться Там (в Союзе) эпигоном дозволенного, скажем, Рождественского и Симонова, или Здесь (в Израиле) открывать себя по-настоящему, отталкиваясь от природного “я”, побитого некогда молью советской действительности. Немыслимая в прошлом возможность - стать самим собой, не боясь цензуры и нагоняев партийного начальства.
Израиль спас нас и от авантюрных, порой надуманных и бесплодных поисков темы и сюжета. Нам не понадобилось, как Брет Гарту либо Джеку Лондону превращаться в золотодобытчиков, чтобы среди отвалов пустой породы вылавливать на лотке блестящие искорки удачи.
Не уверен, что такая же привлекательная для творческого раскрытия доля выпала тем израильтянам, кто творчески работал на английском, французском, испанском, так как у них всегда была возможность печататься в стране исхода. Парадокс! Получается, им повезло меньше. .
Иерусалимским писателям представлялось: у них есть шанс правдиво рассказать о современном Израиле. Им хотелось встать перед миром из оболганной нашей действительности, и это удалось. Свидетельством тому последующие номера альманаха “Литературный Иерусалим”, которые наглядно - строка за строкой - доказывают, что иерусалимская группа писателей - это не какой-то мимолетный фантом, а жизнедеятельный, одаренный творчески и талантливо многоликий организм. Наиболее четко и предметно видовая отметка “Сделано в Израиле” присутствуетуже с первых выпусков журнала в очерковых произведениях В. Фромера, Л. Гринберг, А. Любинского. Наверное, не случайно все они бывшие сотрудники радио “Голос Израиля” - “РЭКА”. Журналистика, если она не дань скорописи  и шаловливости настроений, способствует глубокому проникновению в реалии жизни. “Трое суток шагать, трое суток не спать ради нескольких строчек в газете” - потаенный смысл этого ведь не в итоговой заметке, а именно в тех трех сутках преодоления, тех сутках, восприятие которых выльется время спустя на страницы книги в виде повести или рассказа.
В путевом очерке В. Фромера описана Москва, где он побывал в начале 21 века после семилетнего перерыва. “Сегодня Москва - чистая, ухоженная, напоминающая щеголя, - пишет он. И вот в этой, пусть и чистой, пусть и ухоженной Москве  израильтянину не во вред оставаться нерасшифрованным: в подобной ситуации лучше видится да и на себя не обращаешь чужого внимания”. 
Таким, “нерасшифрованном”, Володя вошел в книжную лавку журнала “Москва”, где некий мужчина лет сорока витийствовал о “жидо-масонском заговоре”. В свободном пересказе его речь выглядит таким образом: “Эта иудейско-масонская цивилизация обречена, потому что противоречит Божественной природе человека. Изуверские секты существовали в иудаизме всегда. И некоторые из них использовали христианскую кровь для приготовления мацы. Это ведь доказано”.
Если бы Фромер  был израильтянином разве что по паспорту, а не по существу, он, должно быть, промолчал бы. Но он был израильтянином, к тому же израильским солдатом и выпускником исторического факультета Иерусалимского университета в прошлом. И спросил: “Кем доказано? Евреи пекли мацу во время своих скитаний по Синайской пустыне свыше трех тысячелетий назад. Где они тогда брали христианскую кровь?”  
Понятно, что его словесный противник впал в ступор, выбитый простым логическим заключением из привычной антисемитской колеи. Этот случай напомнил мне другой, произошедший со мной, тоже израильтянином по существу, в Риге,  когда я приехал  после тринадцатилетней отлучки в 1992 году туда, где в 1945 начинал жизнь, -  на открытие персональной выставки моих графических работ, которые прежде выставлялись во Франции, США, Канаде, Австралии.
Вечером, недалеко от памятника Свободы, меня остановила молодая латышская пара, мужчина и девушка лет двадцати. Девушка на  ломаном русском попросила у меня сигарету. На мое “лудзу” - “пожалуйста” ответила “палдиес” - “спасибо” и, дымя, пошла с парнем в сторону Даугавы. И вдруг,  в десяти шагах от меня, обернулась и крикнула на всю улицу, то ли от излишка патриотизма, то ли алкоголя в крови, опять-таки на ломаном русском:
- Мне противно курить твой русский “Космос”.
Мне стало обидно за Израиль и, разумеется, за русских, которых кругом пруд пруди, но никто не подает голос. И вот в состоянии дикого возмущения я тоже повернулся лицом к девушке и, забыв, что расшифровываться в эти вечерние часы не следует, закричал на чистом русском, правда, без матерного эквивалента или же перебора в три этажа.
- Дура! - кричал я, избегая непечатных выражений, - ты куришь наш израильский “Тайм”, а не какой-то неведомый мне “Космос”!
И что? А то, что я застыл в ожидании нападения, памятуя, что был чемпионом Латвии  по боксу еще до рождения этих влюбленных голубков с ножичком, вполне вероятно, вместо клювика.
Молодые люди подбежали ко мне и, не догадываясь, какой тяжелой свинчаткой налиты в карманах куртки мои кулаки, начали извиняться. И это в присутствии посторонних людей, в большинстве своем русских. Нет, не придумано, самым человеческим образом стали извиняться. На русском, не родном для них языке, и оттого полузабытом, но родном для меня, уехавшего из Латвии в 1978 году.
Молодые латыши поняли - я израильтянин. И осознали... много чего осознали. Будто каким-то чудесным образом - неужели благодаря израильской радиоволне? Маловероятно! - прониклись строками Леи Гринберг (Леи Алон). “Может ли что-то прочнее привязать к земле, чем сама земля? - спрашивает она в очерке “И возрадуется несущий снопы свои...”, который некогда, как я подозреваю, транслировался и по нашему, всемирно доступному теперь радио. И сама себе, да и всем читателям “Литературного Иерусалима” отвечает так: “Помните, у Сент-Экзюпери мимолетный образ садовника, покидающего этот мир? Умирая, он говорит: “Иногда, копаясь в огороде, я уставал до седьмого пота, ревматизм донимал, болела нога, я проклинал это рабство. Так вот сегодня я бы хотел копать. Когда копаешь, так вольготно дышать!”
Вольготно дышать... В Иерусалиме, возлюбленном шахидами-самоубийцами городе, каждому жителю полагается медаль “За ежедневный героизм жизни”. А иерусалимскому писателю еще и за самоотверженную  работу за письменным столом. Какой мощи его творческие силы, если их не способны парализовать ни фанатик с тротиловым поясом, ни десятки телефонных звонков сразу же после очередного взрыва: “Как у вас? Все целы? Живы?”
И тут я раскрою одну, кровоточащую, надо признаться, рану. С ней живет чуть ли не каждый иерусалимский литератор - (и не только литератор)... Но мало кто  возьмет на себя смелость говорить о ней открыто. Дело в том, что мы как на войне. А на войне - как на войне: никто не знает своей судьбы, никто не застрахован от превратностей - вдруг и его черед... вдруг и по его душу мифическая Аннушка пролила масло... или по душу кого-либо  из родственников... А это... это... Услышав о необоримом горе, человек немеет, у писателя отнимается рука, в сердце гаснут надежды... Вдруг - не дай Бог...  И вот в этой ситуации, в этой ежедневной беготне наперегонки со взрывной волной, хочется быстрей, как можно быстрей, до нового покушения, которое может оказаться “ужаснее” предыдущих, напечатать последнюю, выношенную сегодняшним Иерусалимом вещь, будь то повесть, рассказ, стихи. Чтобы успеть... Успеть до очередного теракта... Успеть в Осознании, что ты, именно ты успел. Успел до вечной немоты. До отключения мысли и сердца. И об этом, потаенном, но правдивом и не придуманном надо помнить,  и понимать непредвзято, иначе  сами себя понимать разучитесь. А когда понимаешь себя без стеснения, понимаешь и других, олицетворяющих, как уже и ты, в незнакомых до поры глазах Иерусалим. “Я сворачиваю в зеленый двор, заросший кустами акации, с огромным кактусом посередине, с диковинными цветами, ветвящимися по подоконникам двухэтажного особняка, в стенах которого  несколько лет прожила поэтесса Рахель, - пишет Александр Любинский - (эссе “Улица Невиим”). - Но я иду мимо, к белому  прямоугольнику домика Герды и Вольфа. Когда я познакомился с ними, Герде уже тяжело было носить свое сухонькое тело. Протрудившись всю жизнь, она томилась своей пенсионной свободой и работала бесплатно неподалеку, в библитеке дома Тихо...
Вся семья ее погибла в Катастрофе. Герда могла получить компенсацию от германского правительства, но, не задумываясь, отказалась от нее, и ни разу не побывала на своей бывшей родине...
В первые годы после ее смерти я иногда сворачивал во двор, подходил к двери, смотрел, все ли стоит возле дома старенькая машина Вольфа и выглядывает из ящика свежий номер “Джерузалем пост? ...А потом перестал ходить. Зачем? Пусть все остается так, как было когда-то. Пусть память будет живой, а жизнь обратится в память. Пусть длится этот камень и этот свет,  белый след в неистово-синем небе. И никогда не кончается улица Невиим”.
И никогда не кончается  в  нас  Иерусалим, добавлю от себя, чтобы еще раз подтвердить - иерусалимский сборник создается не туристической прозы-поэзии ради, хотя и пронизан рассказами и воспоминаниям о том, далеком, минувшем. О городах, о далях почившего в бозе Советского Союза. Но и эти, мемуарного толка вещи, делаются как бы со смотровой башни царя Давида, из Иерусалима. Таковы - неожиданный, хотя и предполагаемой концовки, рассказ Игаля Городецкого “Осенний диалог за чашкой чая” и лирическая миниатюра Илана Рисса “Наказание”. Таковы “Приношения сыновей Ктуры” - уже не просто писателя, а знатока Каббалы Эли Люксембурга, главы из повести “Пилюли счастья” Светланы Шенбрунн и “Кадиш по Гейне” Вильяма Баткина. Таковы, пусть с натяжкой, пусть просто по духу, по месту написания раздумчивые, а подчас иронические и озорные произведения Вильяма Александрова, Бориса Камянова, Евгения Минина, Беллы Верниковой, Лорины Дымовой, Алисы Гринько, Нины Елиной, Григория Марьяновского, Тамары Дубиной, Марьяна Беленького. И совсем узнаваемые, иерусалимского камня сколки - отрывок из моего сатирического романа “Засланцы”, а также произведения Дины Ратнер, Леонида Левинзона. Или милый и вдумчивый одновременно литературный портрет актрисы  Гилы Альмагор, написанный Златой Зарецкой. Либо... Ну, тут впадаешь просто в опасное плавание по морю имен и фамилий, которое, какой бы правильной ни была штурманская прокладка, обязательно выведет на рифы. И какой же выход? А выход элементарен: не зря же я в прошлом морской журналист из легендарного “Латвийского моряка”. Сейчас я просто-напросто дам в подборку  несколько строчек наших иерусалимских поэтов из первых выпусков журнала, и они поведут тебя, дорогой читатель, по лабиринтным путям  их творческого ”я”.

Лиора Кнастер:
“В этом городе, имя которому -
воздух и свет,
я могла бы родиться,
но это случилось не так.
Я должна появиться
опять через тысячу лет
только здесь,
а не там,
где морозного инея
знак”.
Белла Верникова:
“Минимализм утешителен,
когда поэт Борис Пастернак
в одной строфе, написанной по-русски,
определяет сущность поэзии -
ОБРАЗ МИРА, В СЛОВЕ ЯВЛЕННЫЙ -
и дает метафору окрыленности стиха:
ПРОЩАЙ,
РАЗМАХ КРЫЛА РАСПРАВЛЕННЫЙ,
ПОЛЕТА ВОЛЬНОЕ УПОРСТВО...”

Ефим Гаммер
“Что гонит нас, паломников веков,
из лабиринта, где мы все родились,
от сытости, дарованной как милость,
от бытия по имени ЗАБЫТОСТЬ
от всех по мерке скроенных оков,
в иную жизнь, где солнце выест сырость
из наших утомленных страхом снов?
ЧТО ГОНИТ НАС, ПАЛОМНИКОВ ВЕКОВ?”

Елена Аксельрод:
“Я живу на улице
Имени пророка.
День и ночь он, умница,
Дремлет у порога.
Я живу на улице
Не судьбы, а рока”.

Сусанна Черноброва:
ГИЛО, 2001
“Ты с пригорка следи, как уходит никто в никуда.             
Ты, простая мишень на окраине звездного неба,
Город цвет потерял, стал бесцветным, как все города,
Где есть тюрьмы, обиды, скульптуры из серого хлеба”.

Владимир Френкель:
“Он нашими страстями населен,
Он знает все о нашем воскрешенье,
Он - целый мир, и он же - небосклон,
Как города и мира завершенье”.

Владимир Ханан:
“Разве не так же тоскует о Боге
Маленьких пламя свечей,
Как человек, обреченный тревоге?
Как бы я выжил - ничей?!”
Рина Левинзон:
“Ни жара не бойся, ни студа,
от ветра, слепящего нас.
На улице Бен-Иегуда
таинственный ангел - откуда? -
чего только нам ни припас”.

Александр Воловик:
“Я смотрел, к неземному готовясь,
Свет небес примеряя судьбой.
И слова, волновавшие совесть,
Поднимали меня  над собой...”

Евгения Завельская:
“НЕ
В
ПУСТЫНЕ НО САМ ПУСТЫНЯ
Я
БУДУ ПЕТЬ ПЕСНИ МОЕГО БЕССЛАВЬЯ
У
МЕНЯ НЕТ ДРУГОЙ ДУДКИ КРОМЕ ДУДКИ МОЕГО ГОРЛА
ТЫ 
ВЗОЙДЕШЬ
НА ЭТУ ТВЕРДЬ НА ЭТУ ВОДУ
ТЫ
БУДЕШЬ СМОТРЕТЬ НА ДНЕВНОЕ СВЕТИЛО
ТЫ
ПРОСТИШЬ МОЕМУ СЕРДЦУ ТО ЧТО Я НЕ ПРОЩАЛ МОЕМУ СЕРДЦУ”

 “Литературный Иерусалим” сотворен людьми, которые уже иначе, не по иерусалимски, мыслить и жить не могут, и это наносит свой, неповторимый отсвет на все, что духовно они создают. И не важно - рассказ ли это, стихи. О себе. О вечном городе. О каком-либо затерянном в памяти кишлаке или всплывшем внезапно из прошлого чекисте Яше. Не важно! Не важна в этом смысле и инструментовка вещи - оптимистическая ли она, печальная, ностальгически тоскливая. Важно ощущение при восприятии. При любом раскладе звучит эта вещь в регистре древнего Иерусалима, будто настроена по дудочке пастушка Давида, еще не победителя Голиафа, - по самому верному камертону для человека всех времен и народов,  где бы он и когда ни жил.                               
Убедителен ли я или не очень, стремясь выстроить  концепцию, верную, как мне представляется, для многих пишущих? Не знаю... Судить вам... Но знаю другое: меня - в данный момент не литературоведа, не критика, а израильского писателя и журналиста, работающего на единственно родном  русском языке,  -  компасной стрелкой к цели направляют строки маленькой поэмы Беллы Верниковой  “По причине минимализма”.
“В прежние века обнажали шпаги,
в наше время обнажают прием,
чтобы в гламур высокой моды
облечь обнаженную до предела натуру”.
Точнее не скажешь...

                  
«СТАРИКАЧЕСТВО», УНЕСЁННОЕ БОКСОМ

1 июля 1998 года моего сына Рони призвали в армию. Он уходил на курс молодого бойца, интенсивный и очень тяжелый, в боевые части и - вспыхни очередная война -  должен был оказаться на линии фронта, в боевых порядках царицы полей. Только что из армии демобилизовалась моя дочка  Белла, его старшая сестра. А сейчас, на смену ей, уходит и он по призыву.
Я, солдат двух армий, советской и израильской, понимал, что должен что-то сделать, и не просто морально поддержать сына, но  быть готовым, случись что-то, встать в строй вместо  него.
Именно так  -  встать в строй вместо него.
Однако, что я представлял собой в 53 года? Отработанный, я бы сказал, материал. При росте 1 метр 63 сантиметра 70 килограмм веса, из них до десяти «социальные накопления»  - приметный животик, вялые мышцы, отдышка.
1 июля 1998 года я выпил последнюю рюмку коньяка и дал себе зарок, что больше не прикоснусь к бутылке до того момента, пока Рони не отслужит все три года и вернется домой невредимым. Затем я начал голодовку, которая продолжалась ровно месяц, до 1 августа. Все это время я не ел ничего, пил только кипяченую воду и в результате согнал 16 килограмм. Впоследствии бросил курить: хватит занавешивать легкие дымовой завесой, три раунда кулачного поединка - это не прогулка на свежем воздухе.
Теперь, обретя боевой вес легчайшей категории 54 килограмма, я мог смело приступать к тренировкам. И тут  -  надо же какое совпадение! -  в торговом центре иерусалимского района Гило неожиданно встретил Гришу Люксембурга, моего старого друга, в прошлом известного боксера, а ныне тренера общества «Маккаби».
-  Гриша! Я хочу  вернуться в бокс.
В душе я волновался, полагая, что он ответит:
-  В твои годы лучше сидеть с удочкой где-нибудь на бережку реки.
Но он сказал:
-   Приходи. Через месяц у нас намечается первенство Иерусалима.
В результате, уйдя с ринга в 35, в том самом 1980 году, когда родился Рони, я вернулся сюда снова через 18 лет, сразу же после его призыва в ЦАХАЛ. Будто повестка, которая позвала моего сына в армию, одновременно с ним кинула и меня в бой, чтобы наступающее «старикачество» было унесено боксом.

                   ПЕРВАЯ ПЕРЧАТКА ИЕРУСАЛИМА

Вернувшись поздно вечером домой с открытого первенства  Иерусалима по боксу, посвященного памяти выдающегося  боксера-профессионала из США, впоследствии легендарного советского тренера Сиднея Джаксона,  я обнаружил на журнальном столике номер «Новостей недели» с моим прошлогодним репортажем «БОКСЕРСКОЕ ЗОЛОТО ИЕРУСАЛИМСКОЙ ЧЕКАНКИ». В глаза бросились вот эти строки: «По сложившейся традиции в одной из первых пар финала выступал я - старейший на нашей матушке-земле действующий боксер, несколько последних лет бессменный чемпион этих соревнований. Как правило, против меня работает восходящая, так сказать, звезда иерусалимского бокса. В прошлом это были Марчело Джентемир, Игорь Хургин, Йони Хайят - нынешние чемпионы Израиля и Иерусалима. А в этот раз, полагаю, чемпион будущих первенств Георгий Азаров, израильский школьник, мечтающий стать тренером по боксу». И что же? Сегодня, с удовольствием могу констатировать: как в воду глядел. Вскоре после поединка со мной Георгий Азаров выиграл первенство Израиля. А  затем завоевал и титул чемпиона Иерусалима, став, помимо всего, истинным украшением турнира. Филигранная техника,  четкое мышление и разящие удары - все это он продемонстрировал в поединке  с неутомимым, но уступающим ему в технике ведения боя Бен-Халфоном, из Азария-Нешер - воспитанником известного тренера и боксера Арика Друкмана.
Мне приятно сознавать, что и я, помимо тренеров Эли и Гершона Люксембруг, имею самое непосредственное отношение к его успеху, так как являюсь постоянным его спарринг-партнером и передаю ему свой, чуть ли не пятидесятилетний опыт владения ситуацией на ринге. Разумеется, при таких обстоятельствах я тоже не мог себе позволить проигрыша, и в какой уже раз был удостоен звания чемпиона Иерусалима и получил кубок за лучшую технику.
Ну, что ж, во мне «заложена техника» еще шестидесятых, семидесятых и восьмидесятых годов. А какова ситуация с нашими учениками, боксерами двадцать первого века? Должен заметить, им по-настоящему повезло. В Израиле собрались замечательные тренеры, которые в одно время со мной выступали  на советском ринге и превосходно владеют, как говорится, «материалом», сегодня тем более ценным, что за пределами нынешней России мало кто способен им составить конкуренцию. И это, несомненно, отразится на израильском боксе. Хотя все это и теперь хорошо видно. Да и как не увидеть, когда на открытом первенстве Иерусалима в клубе братьев Люксембург это охотно демонстрировали на кулаках 44 боксера, вышедшие в финал соревнований - кадеты, юноши, взрослые.
Показательными в этом отношении были бои братьев Головановых. Младший из них Алекс сразился со своим тезкой из Петах-Тиквы, боевито настроенным и хорошо подготовленным к схватке Балабиным. С самого начала чувствовалось, оба рвутся к победе, и у каждого  достаточно волевого задора для этого. Но все же, бокс это не только импровизационное фехтование на кулаках, это еще и «домашние заготовки», и умение вывести противника в подударную позицию, чтобы бить наверняка. В этом и преуспел Алекс Голованов, новый репатриант из заснеженного Мурманска, завоевав  в столице  еврейского бокса - в Иерусалиме - золотую медаль.
Его старший брат Сергей Голованов, также воспитанник братьев Люксембруг, боксер уже именитый, участник международных турниров. Для своих противников он очень неудобен - левша, причем обладающий специфической манерой поведения на ринге. К нему сложно приспособиться. Его надо уметь «передумать». Но если это не получается, тогда будешь пропускать раз за разом неожиданные удары. Это и случилось со Стариковым из Холона. Один нокдаун в первом раунде, второй во втором, и проигрыш «техническим нокаутом».   
И тут мне хочется  повторить: современный бой на ринге является сплавом высокотехничного бокса шестидесятых годов, мощного натиска семидесятых, повышенной физической выносливости восьмидесятых и той бойцовской удачи, которая всегда склоняется в пользу думающего боксера. Просто за счет силового натиска победы добиться очень трудно. И все же, когда удары проходят, то  и таким образом можно повергнуть противника на пол. Такое случалось в истории неоднократно. Характерный случай произошел с одним из лучших тяжеловесов мира, четырехкратным чемпионом Советского Союза и двукратным чемпионом Европы Альгидрасом Шоцикасом, предвосхитившим своей техникой появление Мухаммеда Али. 1955 год.  Москва. Спортивный зал «Крылья Советов». Здесь по сути заканчивается боксерская карьера Шоцикаса. И почему? Как говорится, не доглядел. Его земляк, малоизвестный боксер Юшкенис, осыпаемый градом ударов, бросает из-под колен,как бы вслепую, кулак куда-то в пространство. И попадает точно в подбородок непобедимому чемпиону. Все! Аут!
По всей видимости,  Ами Кандель из иерусалимского клуба «Гонг» больше всего и надеялся на такие удары. Но они у него «не проходили», он сам попадал под мощные «кроссы» Алекса Гольдцмана из клуба «Макаби». И в третьем раунде, когда его нос «потек», был снят  врачом. Таких, оконченных досрочно боев, было немного. Зато произошло нечто, не виденное мною  никогда. Представьте себе ситуацию: Миша Чикин, боксер среднего веса, в совершенно равном бою с трудом перехватывает инициативу и бросается в атаку. И в этот момент происходит невероятное. На ринг выскакивает женщина и закрывает, можно сказать, грудью проигрывающего боксера. Не догадались, что произошло? «Аидыше маме» кинулась на ринг, чтобы защитить сына. Бой был остановлен. Мише Чикину подняли в знак победы руку. А вот имя проигравшего боксера я не назову. Он ни в чем не виноват. Разве что не стоило приводить свою маму на соревнования. Но ведь и ее укорять не в чем. «Аидыше маме!»  
И тут как раз стоит поговорить о будущих мамах, а в настоящий момент чемпионках по боксу. Да, в израильском боксерском клубе есть и такие. Это чемпионки Израиля Мирав Айни и Нелли Салимова. По жеребьевке обеим достались «француженки», новые репатриантки из страны трех мушкетеров, и столь же отважные, как литературные герои. Их не испугали титулы воспитанниц братьев Люксембруг, и они проиграли им  лишь потому, что не смогли победить. Что ж, достойное поведение на ринге. Впрочем, а чего еще ждать от людей, избравших для себя такой вид спорта? Более того, многие из участников этих соревнований, и юноши и девушки, солдаты израильской армии
Это и Сергей Володин, в прошлом занявший на Кубе седьмое место в мире среди юношей, и неоднократный чемпион Израиля Никита Басин, и другие. А те, кто сегодня не солдаты,  ими станут завтра. Такая дорога у этих мальчишек, чемпионов настоящего и будущего. У маленьких бойцов в боксерских перчатках - у мастерски сражавшихся на ринге Никиты Сидорчука из Калининградской области, Акивы Финкельштейна из США, Никита Цохала из Молдавии, Георгия Азарова из России. Всем им еще надо учиться мастерству. И они его перенимают у тех, кто был  учеником легендарного российского американца - Эли, Гершзона и Яши Люксембург, приехавших в Израиль из Ташкента в то время, когда имя Сиднея Львовича Джаксона, пожалуй, было известно каждому  пацану. Еще бы - американский чемпион по боксу, готовясь к поединку за звание чемпиона мира среди профессионалов, приехал в Россию на тренировочные матчи. И оказался в круговороте революционной смуты. Американец настолько полюбил удивительную для себя страну, что отказался возвращаться в Америку. Он вступил в конницу Буденного и, приторочив боксерские перчатки к седлу, пошел в бой, но уже, понятное дело, не на ринге. Войну Сидней Джаксон закончил в Туркестане, где и нашел новую родину. И стал в Ташкенте одним из зачинателей советского бокса. А сейчас, сам того уже не ведая, он через своих учеников  продолжает готовить израильских боксеров к новым  боям на ринге.

ПРЕССА НЕ ДРЕМЛЕТ:
Автор журнала «Флорида» - мировой рекордсмен!

Всем, кто читал в февральском номере «Флориды» очерк «Закон бокса», наверняка запомнился его герой, он же автор - Ефим Гаммер, мужественно преодолевший травмы и вновь вернувшийся на ринг.
Ефим Гаммер, известный иерусалимский русскоязычный писатель, журналист и художник, в прошлом - победитель первенств Латвии, Прибалтики и Израиля по боксу - установил небывалый мировой рекорд: в 25-й раз подряд стал чемпионом столицы Израиля. И это за день до своего 65-летия. Такого в истории бокса еще не было.
Произошло это 15 апреля 2010 года в иерусалимском боксерском клубе братьев Люксембург «Маккаби». Здесь прошло открытое первенство города, посвященное памяти Сиднея Джаксона - американского еврея, ставшего после революции в России родоначальником бокса в Ташкенте и воспитавшим сотни именитых спортсменов, среди которых и братья Люксембург - Эли, Гриша и Яша.
В соревнованиях приняли участие около ста боксеров из разных городов Израиля - Иерусалима, Ашдота, Лода, Эйлата, Натании. Командную победу одержал иерусалимский боксерский клуб.
От имени всех читателей нашего журнала поздравляем вечно молодого писателя, художника и спортсмена Ефима Гаммера с юбилеем и замечательным спортивным достижением! 
Александр Росин, редактор журнала «Флорида», США
1 мая 2010 года

СУДЬБЫ ЗНАЧЕНЬЕ

1
Изболевшее слово,
многослойный расклад.
Пули снова и снова,
и все наугад.
Не пройти, не проехать.
Не вернуться назад.
Многословное эхо.
Невпопад. Невпопад.
Было. Будет. И снова
повторится стократ -
изболевшее слово,
многослойный расклад.

2
Если совесть, значит, совесть.
Точек нет и запятых.
Человек - не то, что повесть,
он скорей короткий стих.
Прожил, дожил, обнаружил
хоровод болячек разных.
И устроил себе ужин
в час, когда и пить опасно.
Выпил, допил и накрылся
долевой лепешкой пресной.
И сквозь смерть ему приснился
сон, что прожил интересно.

3
Страдать, стыдиться, увядать
И сознавать тайком,
Что больше, чем случилось знать,
Не знать уже потом.
Не изыскать в себе путей
Неведомых, как встарь.
И ощущать среди людей
Сгоревшей тайны гарь.
На болевые рубежи
Не побежать стремглав,
Клочки израненной души
Лечить настоем трав.
Страдать, стыдиться, увядать
И знать, что нови нет.
И пролагать впустую гать
С того на этот свет.
Не изыскать тропинку-нить
Непроторённых чувств,
И зря ночами изводить
Страдалицу-свечу.
Винить себя, на жизнь роптать
И строить мёртвый дом,
Где больше, чем случилось знать,
Не знать уже потом.

         
МЕЖДУНАРОДНЫЙ СОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ ИЕРУСАЛИМА

Всему миру известно изречение знаменитого немецкого поэта еврейского происхождения Генриха Гейне: «Когда мир раскалывается пополам, трещина проходит через сердце поэта». Интуитивно каждый из нас знает: сейчас как раз то время, когда мир готов расколоться, а то и разбиться вдребезги. При этом мы помним: на древних картах Иерусалим расположен в самом центре Земли. Отсюда и осознание того, что та трещина, которая расколет Земной шар, пройдет по Иерусалиму и, значит, прежде  всего, пронзит сердце иерусалимского поэта.
Сегодня со всей очевидностью ясно, что в Иерусалиме по-особому воспринимается время, здесь гораздо острее, чем в других местах, чувствуется его дыхание, ритмика жизни и смерти, и те преобразования, которые только намечаются. Может быть, это и побудило в далеком 1996 году создать альманах «Литературный Иерусалим».
Многие из авторов первого выпуска альманаха были совсем «свежие» репатрианты, в них еще не проявилась израильская сущность. Но линия на обретение собственного писательского «я» в своей стране, особого видения мира через магический кристалл Иерусалима и Израиля уже наметилась. Ведь что ни говори о путях развития литературы, но в каждой стране они имеют свои отличия. Нам, русскоязычным писателям, потомкам псалмопевца Давида, царя и величайшего поэта древности, выпал жребий проторять свой путь без всяких дорожно-указательных знаков, самостоятельно, ориентируясь на себя и отталкиваясь от природного «я». 
Все это было очевидно уже и в год 3000-летия нашего Вечного города, когда вышел в свет первый номер «Литературного Иерусалима».
Иерусалимским литераторам представлялось: у них появился шанс правдиво рассказать о себе и современном Израиле. И это им удалось в полной мере. Подтверждением тому служат последующие номера «Литературного Иерусалима», ставшего в 2011 году стараниями главного редактора Евгения Минина и нашей редколлегии, в которую вошел я, Ефим Гаммер,  а также Александр Перчиков, Владимир Френкель,  периодическим изданием - журналом международного значения. В электронном виде он представлен на многих порталах, а в бумажном в различных библиотеках нашего совсем не маленького мира. И это наглядно показывают, что иерусалимская группа писателей -  не какой-то мимолетный фантом, а жизнедеятельный, одаренный творчески и талантливо многоликий организм. Особенно наглядно это проявилось в настоящее время, когда в столице Израиля творчески и по деловому восприняли призыв времени и создали  Международный союз писателей Иерусалима.
Международный союз писателей Иерусалима организован на тех же правовых основаниях, что и Союз русскоязычных писателей Израиля, он входит в Федерацию союзов писателей Израиля.
Тут уместно вспомнить о том,  что неоднократно звучало в моем журнале «Вечерний калейдоскоп» -  радио «Голос Израиля» -  «РЕКА» -  еще в прошлом веке, вошло в мои эссе, опубликованные в Израиле, США, России, Латвии и в книги, вышедшие в Иерусалиме и Москве.
«Международная русская литература. Такое понятие мало-помалу складывается сейчас в сознании людей, независимо от того, в какой стране они проживают - в России, Израиле, Франции, Германии, Соединенных Штатах Америки, Канаде или в бывших советских республиках. Произошло то, о чем я писал еще в начале восьмидесятых годов в книге «Круговерть комаров над стоячим болотом» - первой своей израильской прозе, совершенно свободной от цензуры. Тогда и помыслить было нельзя, что наша, в ту пору диссидентского толка литература, прежде создаваемая в России, а потом под рефрен «Мы не в изгнании, мы в послании» в Иерусалиме, Париже, Нью-Йорке, спустя годы вернется в Россию и будет себя комфортно чувствовать в своем родном доме. В том отчем доме, из которого мы, теперь уже писатели и поэты разных континентов, некогда вышли в кругосветное путешествие».
Что ж, я уехал из Советского Союза в Израиль, когда лидеры государства торжественно провозглашали, что «создана новая общность советских людей - советский народ». Уже тогда было ясно, что народы искусственно не создаются. Но что можно, так это создать творческое содружество людей различных национальностей, объединенных общностью языка и культуры. Для этого достаточно того, что в этом мире есть русский язык. И есть мы, писатели Иерусалима, которые рискнули организовать международное творческое содружество, объединенное русским языком, а кем нас впоследствии будут именовать в России - русскими писателями или русскоязычными, это и прояснится в дальнейшем. Главное, самоидентификация, как я понимаю на основе  своего, можно сегодня сказать, исторического опыта. А она лучше  всего просматривается на страницах журнала. И в выступлениях приехавших на презентацию поэтов и прозаиков. Послушаем их, прочитаем отрывки из произведений, напечатанных в восьмом номере.

Вадим Гройсман, поэт, в 2014 году занял первое место на конкурсе имени Иосифа Бродского.

Нам случай божественный дан,
Пылающий рог изобилья.
Мы шли по тяжёлым следам,
По знакам из каменной пыли,
И в шумном цвету Иордан
Открылся с вершины Вефиля.

Владимир Френкель, поэт, эссеист, лауреат премии Союза русскоязычных писателей Израиля.

И дым весенний, и ветра имя -
Все это нам не забыть,
Но мы не будем уже другими,
И нам не стоит другими быть.

Белла Верникова, поэт, эссеист, художник, историк литературы, автор стихов, вошедших в лонг-лист международной премии имени И. Анненского - 2014.

как белые планеры дети над нами
и тянут нас ввысь
упасть не дают и сорваться
пожалуйста, жизнь
доверчиво им улыбнись
им взрослым без нас на земле оставаться

Ирина Мороз, поэт, прозаик, музыкант, художник.

Познав оборотную суть бытия,
пусть только во сне, я познала себя.

Александр Перчиков, поэт, прозаик.

Перевернем песочные часы
И ход вещей на миг переиначим,
Вокруг другие вехи обозначим
и прошлое положим на весы.

Евгений Минин, поэт, прозаик, пародист. Ниже отрывок из рассказа «Дверь», журнал «Литературный Иерусалим» №8

- Бегите отсюда, - шептал умирающий Аарон. -  Они не успокоятся, пока не уничтожат всех нас. Это уже не люди. Вчера сожгли моего брата Захарию, даже не потому, что еврей, не потому, что крестился, - этим тварям в сутанах понадобились его деньги, его богатый дом и его красавица-жена - для плотских утех.

Ефим Гаммер, поэт, прозаик, драматург, журналист, художник, лауреат Бунинской и многих других международных литературных премий.

Еврейская история -
ножны.
В них меч судьбы
всего Земного шара
Клокочет магма,
полыхает жаром.
Планета внемлет.
истина во лжи.

ВИДЕНИЕ ЗА ВИДЕНИЕМ

Видение за видением  -  наведение мостов времени...
Калининград. 1965-й год. Тебе двадцать лет.
Ты  с нетерпением, в ожидании гонга, приплясываешь в углу ринга.
В противоположном углу твой противник, сержант-сверхсрочник. А за ним капитан Иванов, секундант. Перед боем, в сторонке от чужого уха, стал он тебя запугивать рельефной мускулатурой своего воспитанника. И такой он, и сякой. Одному челюсть свернул, другому нос расквасил. А тебе, если  не откажешься от боя... Тебе,  жиду!.. Мама родная не узнает!
Картина из бессильного детства.
Черным рисует, гад! И не ответишь словом, достойным его черного цвета. Офицер! А ты - салага, находка для трибунала.
И не ответишь голым кулаком. Дисциплинарный батальон!
Сподручнее  в боксерских перчатках.
Гонг. И будто пружиной  выбрасывает тебя  на  центр серого квадрата.
Никогда в жизни ты не бил противника столь ожесточенно и яростно, как в этот раз, в бою за звание чемпиона 11 гвардейской танковой армии. Слева. Справа. Накатистыми хуками. Вбивал в помраченное сознание сержанта-сверхсрочника боль еврейской души. Казалось бы, в тебя вселились предки твои, потомственные жестянщики, и фамильными деревянными молотками  рихтуют антисемитские ребра.
Ты не слышал, как за  спиной, забыв об эстонском акценте, кричал тебе  секундант Валя Куйк:
- Технику! Покажи технику!
Ты не видел, как капитан Иванов взмахнул полотенцем, сдавая бой. Он выкинул белый флаг капитуляции с такой злостью, что он, кружась в воздухе, спланировал тебе прямо на лицо и закрыл глаза - мгновенное ослепление в момент  атаки. Не понимая происходящего, ты гневно сорвал полотенце с лица, бросил его на парусину тента и угрожающе двинулся на противника. И только через секунду, сделав шаг навстречу сержанту-сверхсрочнику, внезапно очнулся. “Капитан Иванов струсил, сдал своего парня, - осознал ты с какой-то щемящей радостью. - Отдал  победу досрочно. А пугал-пугал, шизо!”
Золотую медаль чемпиона вручал тебе полковник Прейсман, начальник штаба 1-й гвардейской танковой дивизии, в которой ты числился по штатному расписанию  автоматчиком.
Два еврея, стоя у судейского стола, пожимали друг другу руки. И кто знает, какой потаенный смысл, вкладывали они в это рукопожатие.
Во всяком случае, ни полковник Прейсман, ни ты, в ту пору чемпион Латвии и Прибалтики,  не представляли себе, что и двадцать лет спустя быть тебе по-мушкетерски в строю. Правда, носить на плече уже не АКМ, а американский М-16, и воевать с террористами, являясь таким же автоматчиком, как и в 1965-ом, но уже другой армии - израильской.

Видение за видением - наведение мостов времени...
1985-й год. Разбойный город Шхем (Наблус).
Взвод резервистов подняли по тревоге. Вооружили до зубов: американская скорострельная винтовка М-16, пять магазинов с боевыми патронами, гранаты со слезоточивым газом. Бросили в оцепление лагеря беженцев Балата - рассадник терроризма. И отдали строгий приказ:  не стрелять!
Вот и стояли вы в оцеплении, не стреляя. Мужики сорокалетнего возраста.
А там внутри, за входными воротами, согласно оперсводке, скрывается комикадзе-убийца. Таится  среди толпы, направляющейся на работу в Тель-Авив.
На выходе из ворот каждый усатенький предъявляет удостоверение личности майору Пини, командиру отряда. Получив “добро”, садится в израильский автобус, и вперед  -  за трудовым шекелем. Скопишь на калым - сторгуешь жену, скопишь в два раза больше - прикупишь вторую. Одна стирает, вторая готовит, подкапливай гроши на третью.
Мечты, мечты -  успокоение души...
И вдруг...
Очередной-усатенький, крылышки на пятках, тыркнул головой майора Пинии в грудь, документов не предъявляя, и побежал-полетел заре навстречу. А где эта заря обретается? Ну, разумеется,  у тебя за спиной.
Ку-ка-ре-ку!
Шесть часов утра. Глаза слипаются. Спать хочется. Ан нет! Чертушки!
- Держи его, держи! - кричит мне Мишаня Гольдин.
- Не дай уйти! - орут  от ворот.
Тебе орут, догадываясь: террорист правильное направление взял - на тебя. Выцелил самого маленького, ну и ставит ноги на прорыв.
Хрена удержишь его: битюг!
Стрелять нельзя. Кричать - “стой!” - бессмысленно. Выглядеть слабаком  неприлично. Краем глаза выметил нож в его руке. Кулак непроизвольно  метнулся к цели. И -  в лоб. Как быку. Справа. Встречным.
Потом усатенького  грузили, против воли, в “черный ворон”...
А ты отстраненно наблюдал за происходящим, потирая распухшие пальцы, и вслух поминал нехорошими словами  расколотые костяшки ударного кулака. Угораздило! Приложился, не глядя.  Забыл, мудак, первобытное правило: “мухачу” не по рангу рядиться в “тяжи”. Да и вообще, боксом разумнее заниматься в кожаных перчатках.

Видение за видением  -  наведение мостов времени...
Тот же год, 1985-й. Иерусалим.
Вернувшись из Шхема, после месячной загрузки нервной системы первой интифадой, выраженной в бросании камней и бутылок с зажигательной смесью, внезапных  выстрелах из засады и подкладывании взрывных устройств, ты с приятным удивлением обнаружил себя в боевом весе. Легчайшем. 54 кг. мышечной массы и ни грамма лишнего жира. Пудовую гирю социальных накоплений выпарило на солнышке, когда по температуре, близкой к умопомрачению, гонял наперегонки с взрывной волной и пулей. Уповал на мускульную тягу. Она и вынесла. Но “на гражданке” атлетическая подготовка ни к чему. Мигом она покрывается налетом колбасных и винных калорий.
Ты решил обмануть природу. Не поддался обычному - “под стопарик” - круговороту возвращения из “милуима” - месячных армейских сборов, а двинулся в боксерский клуб. И через пять лет после непреднамеренного, к счастью непродолжительного, отлета на Тот свет и естественного, “по возрасту”, расставания с узаконенным мордобитием, вышел снова на ринг. Но с расквашенной о бычий лоб террориста рукой много ли навоюешь?
- Твою “визитку” на перевязи еще держать и держать, - сказал Гриэль, ощупывая кулак, раздувшийся с кожаную грушу.
Не проклюнулось тогда с боксом. Не выявилось в турнирах да первенствах, как нынче - под звон золотых медалей. Хотя в сорок, с разрывом всего в пять лет от чемпионских схваток, это, вроде бы, гораздо проще. 
Время, как проясняется сегодня, еще не пришло в ту пору к разрешительной точке, поставленной Писарем Высших Инстанций в твоей биографии. Точке, сфокусированной на целевом предназначении человека.
Время тогда не пришло. И ты, пребывая между эпох своей жизни, на грани земных и небесных миров, писал об этом стихи.
Помнишь? Поздняя ночь -  урочный час углубленного мыслью творчества и вхождения в лабиринтные построения Каббалы. Лист бумаги. Шариковая ручка. Несколько чирканных-перечирканных строк...
Помнишь? Ты отодвигаешься от журнального столика к спинке дивана, встревожено смотришь на стеклянную дверь, открытую из салона в дворик-садик. Над ней вдруг дрогнула занавеска. В гостиную вошел человек в пятнистом, под леопарда, халате. Узнавание проходило телепатически, словно в туманной дымке. Сальвадор Дали - а это был он, собственной эксцентричной персоной! - скульптурно вылепился у противоположного края журнального столика. И направив указательный палец к твоей груди, сказал: “Ты должен рисовать!”
Затем, неприметно для тебя, то ли загипнотизированного, то ли ошарашенного,  исчез-растворился в воздухе.
Потом, включив телевизор под утро, увидел на экране того же человека. В больничной палате, на койке, подле кресла-каталки.
Сенсационный комментарий: “Сальвадор Дали после клинической смерти”.
Сальвадор Дали? Твой ночной гость? Да ведь он и гостил у тебя, получается по хронометражу, в минуту остановки сердца. Он? Или его энергетический импульс? И почему у тебя?  “Ты должен рисовать!” - сказал. А зачем? Зачем тебе рисовать? Твоя жизнь и так переполнена творчеством. Но он сказал: “Ты должен рисовать!” Вывернулся от врачей-реаниматоров, ускользнул с Того света, нашел тебя, не зная адреса, и сказал. А ты? Ты не привык перечить потусторонним указаниям...
Той же шариковой ручкой, в тот же ночной час визита Сальвадора Дали, на том же клочке бумаге, где писал стихи, ты сделал несколько набросков. Хороши? Нет? Не тебе судить. Ты же не художник. Но тебе сказали: “Ты должен рисовать!” Ты и нарисовал...
Ты рисовал и в тот день. И в следующий. А на третий, когда набралась стопка рисунков, показал их при встрече в радийном буфете Саше Окуню, живописцу высшего класса.
“Да ты рисовальщик от Бога! - сказал Саша, не подозревая о приключившемся у тебя   свидании с посланцем Небесных сфер. - Отнеси свои работы в Союз художников. Примут с первого захода...”
Ты и отнес их в Союз художников. Тебя приняли.
Ты послал их в Нью-Йорк, на всемирный конкурс профессиональных художников. И стал лауреатом. Впервые... Затем еще и еще. В США и Канаде. Во Франции и Австралии. В  Италии и Японии.
А зачем? Зачем тебе все это? Зачем рисовать? Чтобы лауреатствовать? Но разве ты не самодостаточен? Проза... поэзия... журналистика...  На твой век творческих  мук  хватит  с избытком и без дополнительной загрузки нервной системы.
Однажды ночью, размышляя подобным образом над листом плотной бумаги, ты внезапно услышал три раздельно произнесенных на иврите слова: “Леаклит! Леаклит! Леаклит!” В уме инстинктивно перевел: “Принимать! Принимать! Принимать!”  Задумался: а если по-израильски это, в смысле - “абсорбировать”? 
Сомнение, по мнению ученых,  -  первый шаг к открытию.
И открытие состоялось. 
В ту же ночь ты почувствовал игольчатую энергию целебного свойства, поступающую потоком с заштрихованных полей ватмана. Стоило тебе подержать ладонь над собственным рисунком, и донимающая тебя три дня кряду головная боль исчезла.
Но что головная боль? Фантастическая сила  графики исцеляла и от прочих недугов. Это экспериментально выяснялось в разных, иногда забавных ситуациях. Бывало и на спор.
Как-то раз ты заключил пари с докторшей Татьяной Гольдиной на бутылку “Смирновки”. Мол, без лекарств и прочих бесполезных примочек излечишь Мишаню, своего  сослуживца-резервиста, а по совместительству и ее мужа, от язвы желудка. И что? Заведясь от обидного неверия, ты притащил к ним в квартиру свои рисунки и заставил приятеля держать над ними руку до тех пор, пока тот не начнет вытягивать из них игольчатую энергию. Мишаня научился. Хотя это далось ему трудно, с давлением на психику и характер. Все-таки  искусствовед - специалист, не самоучка какой-то, трахнутый верой в чудеса до состояния клинического идиотизма. 
Мишаня обладал здравым рассудком доктора наук. Но - парадоксально! - при этом хотел освободиться от язвы без операционного вмешательства.
И освободился. Через непродолжительный срок. Под влиянием рисунков.
Язва его зарубцевалась. Это недвусмысленно показывал рентген. Показывал назло хирургам, охочим до копания с иглой и скальпелем во внутренностях пациента.
Может быть, Татьяна не поверила окончательно в целебные особенности твоего “изобразительного метода”, однако “белое” выставила и, более того, позволила и “виновнику торжества” приложиться к штофу. Ох, и наклюкались тогда! Накануне ухода в “милуим”. В Шхем. В Самарию. В интифадные джунгли. Под выстрелы из-за угла. Под камнеметание. Под броски самовоспламеняющихся “бутылок Молотова”. Ох, и наклюкались!
Видение за видением  -  наведение мостов времени...

ПО ОБЕ СТОРОНЫ ОТ ПУЛИ

1

Крутится, крутится, крутится голубая акварель…
Жизнь остановилась за пять минут до двенадцати…
На разбитых коленках  судьбы - гнойники…
На закостенелом лице - пулевые пробоины глаз…
Хочется жить, хотя жить уже невозможно. Будущее размыто, прошлое похоронено. Настоящее - пять минут до двенадцати, пулевые пробоины глаз,  круговерть голубой акварели.
Миша! Мишаня! Если бы ты знал, как тяжко жить в настоящем, когда будущее размыто, прошлое похоронено, и нет ничего в порочной связи времен, что могло бы окропить память живой водой.
Передо мной чашка кофе, а в ней, в ее глазуированном болоте, отражение мертвых моих чувств.
Крутится, крутится, крутится голубая акварель. Твоя акварель, Миша. Твой автопортрет с пулевой пробоиной глаз, списанный с зеркала - этого зеркала,  перед которым сейчас сижу я.
Твои голубые тона - холодны. Есть в них небо, но нет в них жизни. Мерзко тебе, Мишаня, там, на фоне замшелых сопок. Мерзнет в руке автомат, зябнет на заиндевелом пальце перстень. Помнишь, ты мне говорил: на перстне миниатюра твоей жены. Но нет у меня увеличительного стекла. Наверное, ты изобразил свою Таню в самых радостных красках. Но что может дать ей сейчас свечение твоей радости? Даже глаза, и те, должно быть, выцвели у нее, как услышала от меня по телефону, что ты погиб.
Зачем ты погиб, Миша? Не проще ли было упредить выстрелом смерть? Почему я должен был стрелять за тебя? Чтобы спасать уже свою жизнь?

2

Хорошее дело - патруль! Ночь. Звездная сыпь. И предощущение обязательного рассвета.
Но где-то у горизонта крадется скорпионом полночь.
Человек знает все. Только не знает своей пули. Только не знает, кем и когда взведен затвор.
Вот поднимается ствол винтовки. Мушка перебегает с одного сердца на другое. И ей все равно. Как патрону, послушному пружине магазина. Как пальцу на спусковом крючке.
Две живые мишени. Из них на прицеле та, что повыше ростом - легче попасть. А мишени, живые мишени, перебрасываются живыми словами, непонятными  еще мертвой пуле, еще мертвому затвору, еще мертвому бойку.
Впрочем, что там непонятного?
Ты говорил:
- Да-да,  в Доме художников, в Иерусалиме! Там и откроется выставка моих миниатюр. Обещали через две недели. Сейчас отпечатаем пригласительные билеты и…
Мишаня, я стрелял, прикрываясь твоим телом. А, может быть,  даже Таней - именем, которое кровавыми пузырьками вскипало на твоем рту и, обратясь в пар, облачком, защитным облачком стлалось над моим автоматом.
Не знаю, кто спас меня - ты ли своим беспомощным телом,  впитывающим предназначенную мне смерть, или эта туманная обволочь, рожденная именем любимой тобой женщины.
Я вроде бы жив…
Жив еще…
Потом поеду в Иерусалим.  Хоронить тебя там, где должна была состояться твоя первая персональная выставка. И вновь мне быть мертвым. Что я скажу твоей Тане?
«Мишаня прикрыл меня своей грудью»?
«Ты спасла меня своим именем»?
Что я скажу?
Разве что - «он просил передать…»
И отдам ей твою последнюю акварель.
Отдам перстень.
«На нем твой портрет, Таня. Махонький, как слеза…»

3

Въедливый, омывающий сердце туман пасется над Самарией. Роняет в дрожи росу на траву, гасит звуки. Он вечен, как и эти мохнатые сопки,  как щербатые, солнцем побитые камни, как одинокий верблюд, стискивающий меж горбов древнего бедуина.
Старцу за тысячу лет, как и снулой мухе на его носу. Они тихо дремлют, не беспокоя друг друга и вечность, которая сонно ложится под ноги двугорбого  покорителя пустыни.
Мне бы тоже так слепо дремать. Но я за колючей проволокой. За мной военная база, напичканная какими-то, под охваты высшей тайны секретами. И мне рвать предрассветную тишь:
- Эй, стой! Пароль?!
Но какой пароль у вечности?
Жизнь? Смерть?
И способна ли человеческая, пусть даже крытая изнутри нержавеющим железом глотка перекричать зыбучий туман Самарии?
Кочевник времен - верблюд - отфыркивается в глубине сопок. Мне чудится: он губасто выкатывает слюну и - харк! - с презрением на окрик, на досадный звуковой барьер, перекрывающий незыблемые его горизонты. И мерно, не меняя размеренной поступи, откатывается в свою вечность - мимо и мимо меня, мимо и мимо охраняемых мною ворот, спиралей проволоки с взращенными за нею секретами, нужными ему, как мне его излюбленные колючки от местного саксаула.
Мы поделили колючку. Ему - его. Мне - моя.
Мои псы нервно переругиваются. Оскорбленные верблюжьей невозмутимостью, гавкают - гавкают. Гребут вдоль цепи, чтобы уже не голосом, чтобы уже скрежетом ржавого металла дойти до бедуина, разорвать прилипчивую его дремоту, смахнуть с его носа муху, такую вроде бы пугливую у нас на базе.

4

Пес - рыжий, с вислыми ушами дворняжки - кладет мне на плечо свои лапы. Дрожь  его лап отзывается дрожью на моем автомате американского производства М-16.
Туман. Поганная сырость. Знобит. И солнце огромным глазом слезится на закраине неба. И ветер, промозглый живчик, колючей проволокой прорезается к нему сквозь белесую стынь.
Подана машина.
Облезлый джип с водителем - восточным человеком Рами, полным каких-то въедливых соков, как тронутый матовой пыльцой виноград.
Вчера на стрельбище, когда ради баловства бьют по консервным банкам, он  чуть было не угробил нашего лейтенанта Ури. У парня отказал автомат, и он повернул самострельный ствол «Узи»  к командиру базы:
- Дура! Не стреляет!
Ури инстинктивно, рывком отвел от груди погибельное оружие, и распоротое выстрелами небо обронило на землю двух голубей.
Поди догадайся теперь, не откажет ли в убойный момент у водителя и старенький, маразматически кряхтящий джип?

5

О чем говорят резервисты-попутчики, не связанные ни «политикой», ни «биржевым крахом», ни премьерой театра «Хан»? Они говорят о «бабах», неких двуногих существах, смазливых, похотливых, жадных до мужской ласки, как клоп до человечьей крови.
Мужчины - эти бывшие мальчики, постигшие таинство первого поцелуя в темном подъезде с разбитой лампочкой, будут говорить о «бабах» даже у Бога за пазухой. А  уж если они не у Бога за пазухой, да к тому же в солдатской форме, то им - о «бабах» -  сам Бог велел.
У каждого мужчины (в израильской армии) должно быть - про запас, на случай дальней дороги - «Дон-Жуанское прошлое». Рами был человек восточный, он не слышал о Дон Жуане даже после рождения второго ребенка. Но о «бабах» он все распрекрасно знал. Правда, видел в них не «баб», а соседских девчонок, которых до пятнадцати лет надо было манить «арктиком» - мороженое на палочке, а после пальчиком, обмотанным для приличия шекелевой ассигнацией. 
И это его «видение»  представляло мне какой-то плоский мир, где ожидание уступало мановению пальца, а от эмоционального взрыва не оставалось в закоулках памяти ничего - даже мелких чувств.
И сейчас, сколько Рами не пылил мне мозги своими блуждающими сновидениями, не  мог - да и откуда? - выхватить ни одного, равного моему.
Где он найдет эту просветленность глаз с преждевременной, ухватившей все слезой?
Эту закостенелость руки с дымящейся чашкой кофе?
Этот скульптурно-мертвый  поворот головы?
Эту скользкую тишину, по которой катишься, катишься в непоправимость?

6

- Слушай, друг-маэстро, - сказал мне Рами, когда мы въехали в иерусалимский район Катамон, следом за которым начиналось мое Гило, где в незапамятные времена будущий царь Давид, а тогда вифлиемский пастушок пас своих коз. - Сделай одолжение, дай мне сотенку шекелей. Верну - не забуду.
Я посмотрел на него: в глазах кобелиная «чумливость», на лице блудливая улыбка.
Рами надавил на клаксон и,  не сомневаясь в моей кредитоспособности, протянул руку за платежеспособной бумаженцией.
- Вон там ждут, - поспешно добавил, видя, как из примеченного мною окошка выглянула рожица с барашковыми завитками волос и приветливо кивнула ему. - Я мигом. Должок верну и назад.
Ждал я  шофера недолго.
- Ну, друг-маэстро?
- Что?
- Ты готов?
А в глазах  у него уже никакой кобелиной «чумливости», тоска собачья в его глазах.
- Я готов.
- Курс на Гило, - выдохнул Рами, и затих, ожидая от меня каких-то знаковых слов.
Но каких слов? Что ему сказать? Мишани больше нет. И говорить мне об этом не с ним, а с Таней.
- Поехали! - сказал я.
Солнце огромным глазом светится на закраине неба. В той точке, где оно касается земли, ждет меня Таня. Я расскажу, как погиб ее муж, передам акварель и перстень с миниатюрой. И мне станет легче…
Легче ли мне станет? Не знаю…
Страшный неживой голос Тани с резким телефонно-русским акцентом, все еще давит меня.

Не знаю, где, в каком пространстве,
в каком нехоженном краю
мы окунём к исходу странствий
в живую воду жизнь свою.
Но знаю - там, у перехода
в иной простор, раздел иной,
отыщем мы живую воду -
живую для Земли святой.
РЕАЛЬНАЯ МИСТИКА НАШЕЙ ЖИЗНИ

Говорят, в цифрах заложена вся правда жизни. И философии, и науки и древних истин, которые постоянно с нами, и иллюзорных представлений о том, что было, есть и будет. А что касается биографии и судьбоносных поступков, то тут и красноречие иссякает, когда коснёшься цифрового кода  высшего разума, неподвластного нашему пониманию.
Попробуем прикоснуться? А что для этого надо? Честно сказать, ничего, кроме дат своей биографии.
Итак…
Родился я 16 апреля 1945 года.
Сложим все цифры таким образом: 1+6+4+1+9+4+5 = 30.
Моя  сестра Сильва родилась 13 мая 1938 года.  1+3+5+1+9+3+8 = 30.
Мой брат Боря официально родился 5 января 1949 года. Так записано в его метрике. Но родился он в полночь, когда календарь автоматически переключился на 6 января.
Следовательно, при сложении получим ту же тридцатку. 6+1+1+9+4+9 = 30.
А теперь парочку трагедийных моментов, которые обернулись по сути дела новым рождением.
1. 8. 1974 года при просмотре фильма в набитом битком кинотеатре «Рига» мне стало дурно. Через выходную дверь я выбрался из кинозала в предбанник, где никого не было,  и там рухнул на пол, потеряв сознание. После того, как очнулся, с трудом поднялся на ноги и отправился пешком домой. Вызвали врача, он «скорую» и меня помчали в больницу: диагноз «сотрясение мозга». Впоследствии мне доверительно сказали: «Если бы не своевременная медицинская помощь»… Продолжать нет смысла, и без продолжения понятно - «смерть», но в переводе на язык высшего разума и «новое рождение». Причем опять-таки под цифрой 30. Не верите? Давайте сосчитаем.  1+8+1+9+7+4 = 30.
Следующее новое рождение, и опять под таким же путеводным цифровым знаком, состоялось в Израиле в «тяжелый день недели» понедельник 4. 8. 1980 года. Я сдавал кровь для нужд израильской армии, хотя донором никогда до этого не был. И что-то пошло не так. Внезапно я почувствовал, что моя душа покинула тело, и устремилось в небо, прикрытое вроде как снежным настом. Необыкновенная эйфория охватила меня и, казалось, стоит протиснуться сквозь снежный наст, и окажешься в потустороннем мире, в краю вечного счастья. Но тут я услышал голос, скорей всего свой: «А кто издаст мои книги?»  И разом охладел к запредельному предвкушению блаженства, и по касательной устремился к своему бездыханному телу. Очнулся, видя, как испуганные медсёстры приводят меня в чувство, и невесело подумал: опять не двадцать пять, а ровно тридцать». Разве нет? 4+8+1+9+8+0 = 30.
С того августа, когда я чуть было не выскочил в потусторонний мир, фраза - «А кто издаст мои книги?» - не оставляла меня ни на один день.
16. 4. 1981 года, сразу же, как только высвободились кое-какие деньжата, я в набежавший за вынужденным полётом в небеса день своего 36-летия  выпустил первую в Израиле  книгу стихов «Магремор». И что? Да то самое! Таинственный цифровой код и здесь проявил себя в полной красе. 1+6+4+1+9+8+1 = 30.
Что за совпадения такие? А если не забывать, что миром правит иллюзия и подумать с уклоном в фантастику жизни: «для меня число 30 - выступает в значении нового рождения, а для кого-то»… И тут на ум пришла дата моего рождения, но увенчанная совсем иным годом. 16. 4. 1828. Это день смерти великого испанского художника Франсиско Гойя. Сложим цифры, получим 30. И тут же вспоминается, что циклу своих графических листов я спонтанно дал название «Иерусалимские фантазии», не подозревая, что и «Капричос» Гойи в переводе на русский тоже всего-навсего фантазии. Душевное созвучие?  В визуальном плане, несомненно! А в словесно-звуковом кто мне всех ближе? Михаил Лермонтов! Неожиданно ловлю себя на этой мысли, и перед глазами вспыхивают цифры - 27.  7. 1841 - день его гибели на дуэли.  Неужели? Да, именно так! 2+7+7+1+8+4+1 = 30. Мистично и загадочно, как и то, что родился ровно за сто лет до начала Первой мировой войны в 1814, а умер за сто лет до начала Великой Отечественной. Парадоксальное и трагическое совпадение. Но совпадение ли? Однако и на этом колдовство с цифрами не окончено. Если у меня визуально-графическое созвучие с Гойей, а словесно-звуковое с Лермонтовым, то по всей очевидности какая-то неподотчётная разуму связь должна прослеживаться и между ними. Обратимся опять к математике. Она выведет нас к 1828-му - году смерти Гойи. Отнимем год рождения Лермонтова 1814-й, получаем 14. А теперь такую же операцию проведём с годами смерти Лермонтова и Гойи. 1841 - 1828 = 13. А затем сложим 14 + 13, получим 27. Итоговый результат поразителен - равен сроку жизни нашего выдающегося поэта. Ну что тут скажешь? Говорить нечего. За нас говорит вечность. А что она говорит? Об этом ещё думать и думать, пробуя интуитивно докопаться до истины. 
Ну, и под занавес, в Израиль я прибыл вечером 2 декабря 1978 года. 2+1+2+1+9+7+8 = 30.  А оформление документов и получение удостоверения личности выпало на утро следующего дня 3. 12, но уже 5739 года по еврейскому календарю. 3+1+2+5+7+3+9 = 30. То бишь и мое израильское, стало быть, рождение состоялось под аккомпанемент числа 30. 
Забавно?  Все это дело случая? Или неподвластные нашему разумению игры высшего разума? Тут ещё, если прибавить даты смерти моего дедушки Аврума, папы Арона и мамы Ривы, то голова вообще пойдёт кругом.
Дедушка умер 9 мая 1961 года.
Папа ровно через сорок лет 9 мая 2001 года.
А мама 23 июня 2016 года,  в 75-летнюю годовщину нападения гитлеровской Германии на Советский Союз.
А теперь вспомним вновь дату моего рождения. 16 апреля 1945 года, 4 часа  ночи. И  получится, что родился в тот день и час, когда начался штурм Берлина, завершающий долгий и страшный путь к Победе.

ИЗРАИЛЬСКИЙ СОБРАТ ИВАНА БЕЛКИНА И КОЗЬМЫ ПРУТКОВА

Сегодня, глядя из Иерусалима в год 1982-й, я публикую совершенно несекретную переписку моего литературного героя Васьки Брыкина, проживающего в книге "Круговерть комаров над стоячим болотом", с членом  русскоязычного СП и Главным редактором - в тот исторический период - израильского литературного журнала "22" Рафаилом Нудельманом.
Васька Брыкин появился на свет в 1979 году после приятельского разговора с Яшей Цигельманом, когда он, в ту пору и член СП, и член редколлегии журнала "22", сказал мне, что их элитарное издание обладает якобы "правом первой ночи". В переводе с языка крепостных литераторов это значило, что авторы как бы обязаны предоставлять журналу каждую новую вещь. Этакая рабская зависимость, согласитесь, закрывала перед ними двери иных, не менее уважаемых изданий. К тому же, опять-таки согласитесь, не очень приятно предлагать в другое уважаемое издание произведение, уже забракованное кем-то , не менее умным и авторитетным.
Тут меня и осенило: вам нужны творческие личности - безличности, знающие только один адрес? Пожалуйста, получите. И, согласуясь с историческим примером из мира отечественной литературы, я создал среди родных олив израильского Ивана Петровича Белкина.
Так в провинциальном Кирьят-Гате появился на свет местный писатель Васька Брыкин, любитель белоголовочки и женского пола, по профессии  моряк, по призванию - литературный мистификатор, пожелавший прослыть признанным мастером слова в израильских столицах, в Тель-Авиве и Иерусалиме, хотя бы на страницах журнала под забойным названием "22", престижного по версии самих 22-х его авторов и читателей издания.
Рожденный экспромтом, "верный человек и живой роман" Васька Брыкин, "усланный"  в удаленный от центра маленький городок  и  проживающий  якобы по адресу моей бабушки Иды Вербовской - для более тяжкого прохождения в мир русскоязычной литературы Израиля - начал с 1979 года регулярно посылать по почте свои новые произведения в журнал "22". И не кому-нибудь, а лично главному редактору Рафаилу Нудельману.
В результате творческого соревнования с братьями Жемчужниковыми и графом Толстым, то ли папами, то ли мамами Козьмы Пруткова, а заодно и с самим Александром Сергеевичем Пушкином, отцом Ивана Петровича Белкина, под моим неунывающим пером возник первый на русскоязычной улице Израиля диссидентский роман в эпистолярном стиле, написанный будто бы Васькой Брыкиным о самом себе в третьем лице.
В редакции "22" терялись в догадках: кто это так настойчиво стучится с улицы в их наглухо закрытую для посторонних дверь? Не располагая возможностью самостоятельно разобраться в талантах Васьки Брыкина, рискнувшего без маститого рекомендателя штурмовать неприступный Парнас, уважаемые редакторы не печатали ни строчки из его творений, превращая себя в его глазах во все менее и менее уважаемыми.
Как же они были  ошарашены, когда Васькин "самотек" внезапно преобразился в книгу. Это трудно воспроизвести, но легко вспомнить.
В 1982 году с выходом в свет произведений Васьки Брыкина, но уже под обложкой моей книги "Круговерть комаров над стоячим болотом", авторство которой я не мог приписать даже своему герою, литературная мистификация раскрылась.
Книга, естественно, была отправлена с дарственной - Рафаилу Нудельману от Васьки Брыкина. Из провинциального Кирьят-Гата - в столицу средиземноморских литераторов Тель-Авив. Рафаил Нудельман, смущенный превращением никому не ведомого Васьки Брыкина в известного всей стране редактора и ведущего программ радио "Голос Израиля", журналиста, писателя, художника и к тому же чемпиона по боксу Ефима Гаммера, тут же откликнулся таким поэтическим образом:

"Вася Брыкин - это гений
Выше всех определений!
Как Эйнштейн во время оно
Ниспроверг он все каноны,
Создал новый тип романа,
И за то ему осанна!"

Итак, время назад! Берем с полки книгу, рассматриваем обложку…

Ефим Гаммер
"Круговерть комаров над стоячим болотом"
(литературные развлечения Васьки Брыкина)
Иерусалим

Вспоминаем…

Сразу же после издания "Круговерти комаров над стоячим болотом" - книги о Ваське Брыкине, "верном человеке и живом романе", русском по паспорту в России и еврее по Галахе в Израиле, я получил напечатанное на бланке стихотворное послание главного редактора журнала "22" Рафаила Нудельмана, стилизованное под штиль моего литературного героя.
Библиографическая редкость!
Спешите видеть!

ДРУГ ВАСЯ!

Получивши опус твой,
Спешу поздравить, дорогой!
Выпустить такую книгу -
Не властям в кармане фигу
Показать, как все мы "там"
Норовили "тем" властям.
Полагаю, что пророк
Все же прав был, что изрек.
Хоть и вычеркнул ты, Вася,
Я с Игнатием согласен:
Быть тебе лауреатом,
Знаменитым и богатым,
И тебя прославит хором
Весь писательский наш форум.
(Даже те, кто по злобе
Позавидует тебе.
Есть еще такие, Вася,
В эмигрантской нашей массе.)
И врагам твоим назло
Потечет к тебе в Гило
Полноводною рекой
Чек на опус новый твой.
Шаг свершил ты эпохальный,
Хоть кому-то и нахальным
Показаться может он.
Ты на эти злопыханья,
Вась, не обращай вниманья:
Хоть и нету чувства ниже
Зависть, Вася, миром движет!
Так что, может, и завистник
Что-нибудь в отместку тиснет,
А ему в ответ другой
Клеветон напишет свой.
И начнется литпроцесс:
"Кто кого сильней уест!"
Я ж, от зависти свободен,
Говорю при всем народе:
Вася Брыкин - это гений,
Выше всех определений!
Как Эйнштейн во время оно,
Ниспроверг он все каноны,
Создал новый тип романа,
И за то ему - осанна!
Вот он, грянул, наш Мессия
Брыкин- Гаммер из России!
Вася, остаюсь в надежде,
Что напишешь мне, как прежде,
Не взирая на роман.
Остаюся, Нудельман.

Добившись полного признания, "верный человек и живой роман", нареченный мной Васькой Брыкиным, тут же откликнулся литературной премией Рона, которой на равных были удостоены личный его оппонент Рафаил Нудельман и личный его автор Ефим Гаммер, то бишь я. В денежном эквиваленте премия составляла всего пятьдесят долларов.
Вся эта сумма и была переслана по почте Рафаилу Нудельману. Больше "зеленой капусты" Васька, даже после сдачи бутылок в утиль, не смог раздобыть: "оле-хадаш" - новый репатриант, не пороскошествуешь на творческих хлебах. Однако и пятьдесят долларов - деньги, в особенности, если вручены с Почетным Дипломом лауреата, изготовленным собственноручно. И медалью. В сопровождении Васькиных стихов на случай:

Раз осанна, так осанна -
петь и я умею то ж.
Рафаилу Нудельману
отдаю последний грош,
ибо он своей осанной
очень в сердце Васьки вхож.
----------------------------

По-простецки, рад я, Рафа,
что добился ныне права
быть отмеченным тобой.
Руку жму, как прежде, правой.
И готов, как прежде, славой
поделиться, я - такой!
И редакторское кресло,
если станет мне в нем тесно,
мог бы, Рафа, уступить.
Но ведь ты, заметь-ка честно,
на мое не сел бы место.
Так что... Так тому и быть -
на Парнас тропой болезной
будем вместе восходить.
Ты условие исполнил.
Стих прислал. При свете молний
я его читал. Уверен,
ты достоин всяких премий.
Но учти, во время оно,
лучше нет, чем... точно... Рона!

Премия была вручена. В достойное время. В день рождения моего сына Рона, когда ему исполнилось ровно два года.
И медаль была при ней, и диплом. И денежное вознаграждение.

МЕЖДУНАРОДНАЯ ЛИТЕРАТУРНАЯ
ПРЕМИЯ РОНА
лауреаты (по алфавиту)
Е. ГАММЕР
Р. НУДЕЛЬМАН
3 марта 1983 года.

Предложение Рафаила Нудельмана о том, чтобы я написал ему по старому адресу, было сохранено в архиве моего литературного героя.
Но когда я приступил к возрождению опального писателя Васьки Брыкина, выяснилось: в уважаемой редакции все ответственные товарищи переругались - то ли из-за потери столь популярного автора, как мой герой, который увеличил бы их тираж в десять раз, то ли по не менее важным политическим, творческим, креслозанимательским, либо коммерческим причинам. И ответственные за художественное слово редакторы разбежались по разные стороны русскоязычной литературы Израиля. Рафаил Нудельман по одну, супруги Воронель по другую. А Васька Брыкин, как и прежде, остался в гордом одиночестве посреди необъятного моря русскоязычной литературы, засеянной неисчислимыми островами, у многих из которых и имени собственного нет. И идет себе - идет меж этих островов, как бригантина нашей молодости, проложенным по штурманской прокладке курсом - туда-туда, к далеким берегам, откуда призывно подмигивает ему звезда. Какая? Васька считает, что звезда экрана, хотя ее можно назвать и Полярной.
Впрочем, не в названии суть.
Главное - светит...

            ВЫСТАВКА  В КНЕССЕТЕ

В 1987 году в израильском парламенте Кнессете открылась первая в истории страны коллективная выставка художников-репатриантов, одним из организаторов которой был и я.
Взяв в напарники, чтобы не ошибиться в отборе картин, великолепного мастера кисти Сашу Окуня, я ездил по мастерским и квартирам наших художников.
Особенно запомнилась мне встреча с Анатолием Викторовичем Шнитке, дядей известного композитора Альфреда Гарриевича Шнитке. Он жил недалеко от меня в иерусалимском квартале Гило. В ту пору это уже был зрелый живописец, тонкий колорист, рисовальщик, обладающий своим художественным почерком. И обо всем этом красноречиво говорили его картины, которые мы с Сашей Окунем отбирали для выставки.
В завязавшемся непринужденном разговоре, за чашкой чая, выяснилось, что его предки из Латвии. Для меня это было приятным сюрпризом, так как я оказался его земляком. Он родился в еврейской семье, перебравшейся в Германию из Либавы в 1910 году. Через 17 лет все они - родители, он и его братья Гарри и Эдуард  -  приехали в Советский Союз. Здесь Анатолий Викторович стал художником и архитектором, работал в редакции газеты «Neues Leben», а в 1974 году репатриировался  с женой в Израиль.
Наши картины и скульптуры были выставлены в просторном зале рядом с  работами знаменитого Марка Шагала», его панно, гобеленами, мозаиками.
Открывал выставку Шимон Перес, в ту пору министр иностранных дел. Он говорил о том, какой огромный вклад внесли новые репатрианты из России, Украины, Латвии, Литвы, Грузии, Молдавии и других стран в культуру Израиля.
Это несомненная правда. Сегодня, еще более очевидная, чем в далеком 1987 году  -  пропасть лет назад. Но пусть это и парадоксально, мне представляется, что это было недавно. И понятно - почему. Для меня коллективная выставка в Кнессете явилась одной из первых в моей творческой жизни.  Сегодня же их больше ста. И проходили они не только в Израиле, но и в США, Франции, Германии, Болгарии, Канаде, Австралии. Многие мои работы были удостоены золотых и серебряных медалей. А в минувшем году в России вышла моя книга-альбом «Иерусалимские фантазии», в которой были представлены многие мои картины. О них много писали. Однако сегодня мне хочется процитировать безвременно ушедшего от нас доктора искусствоведения Григория Островского.
Иерусалимский журнал, 7, 2001 год
Григорий Островский

                  ГАММЕРИЗМ ЕФИМА ГАММЕРА

В случае Ефима Гаммера следует говорить не об эклектике, а скорее о средостенье разнородных импульсов и впечатлений - как жизненно укорененных, так и собственно художественных, органическом синтезе всего, что может и что становится жизнестроительным материалом его искусства.
Традиция прорастает в современность, в дне сегодняшнем живится память о минувшем, а провидческий дар художника отверзает день - или ночь - час грядущий, и все это перекрывается единой и неразъемной личностью автора, духовная структура которой и определяет эстетический код его искусства - вербального и визуального.
И еще ироничность - скрытая или явная, лукавство - добродушное или саркастическое, игровое начало творчества, в котором "понарошку" неотделимо от «взаправду».
Подозреваю автора в склонности к мистификациям, но рискую при этом сам оказаться их жертвой...

ГАЗЕТА   НОВОСТИ НЕДЕЛИ, ИЗРАИЛЬ.
(22 апреля 2002 года)

 Марк Бенарон ЧТО ТАКОЕ «ГАММЕРИЗМ»?

«Гаммеризм» получил право на жизнь еще в начале девяностых годов, когда вышла в свет в Тель-Авивском издательстве «Акад» энциклопедия современных израильских художников «Лексикон», где художественный стиль Ефима Гаммера так и обозначен - «гаммеризм».
Вот что пишет о Ефиме Гаммере доктор искусствоведения Григорий Островский, расшифровывая, так сказать, таинственный стиль художника. Откроем «Иерусалимский журнал» №7: «И в графике, и в поэзии Ефима Гаммера слышится эхо «серебряного века» русского искусства, в изысканную метафоричность властно вторгаются космизм Велемира Хлебникова и хаотичные ритмы дадаизма. Общим остаются универсальные качества искусства Гаммера: профессионализм в работе с материалом, графическая культура, опосредованная, а нередко зашифрованная ассоциативность образных структур, развитая фантазия, густо настоянная не столько на букве иудаизма, сколько на мистике каббалы».
Исчерпывающе, не правда ли? Ну, а если нет, то чего проще: сходите на его персональную выставку в Дом Художников Иерусалима и убедитесь своими глазами, прав ли Ефим Гаммер, утверждающий, что создаваемые им графические работа - это его визуальная поэзия. Во всяком случае, такого мнения придерживаются и французские специалисты по изобразительному искусству. Уже десять раз подряд за последние три года они экспонируют работы Ефима Гаммера на международных выставках-конкурсах, проводимых французским центром искусств «Артс-Интер», который возглавляет академик Французской и Итальянской академий литературы и искусства мадам Фужиро. Последний сезон выставок завершился недавно и принес Ефиму Гаммеру «Премьер-Приз» в Арле и Золотую медаль в Лионе. Приятно сознавать, что израильский художник, создавший в обстреливаемом террористами Гило серию графических картин «Песни жизни», получил столь высокую оценку международного жюри, вступив в творческое состязание с более чем 150 художниками из Франции, Англии, США, Канады, Японии, Испании, Италии и многих других стран.
Его стиль, завоевывающий свое место под солнцем, получил международное признание и был отмечен лауреатскими дипломами на международных выставках в США, Европе, Австралии - в Нью-Йорке, Ницце, Арле, Лионе, Нью-Мехико и других городах.
Первая персональная выставка Ефима Гаммера состоялась в январе 1988 года. Она прошла в престижной галерее Иерусалима «Нора». С тех пор Ефим Гаммер выставлялся в основном за границей. И вот сейчас открывает снова персональную выставку - «Гаммеризм, 2002». На сей раз - в Иерусалимском Доме художников.

РИГА -  ИЕРУСАЛИМ: МЕТАМОРФОЗЫ ЖИЗНИ

1
Рига моего раннего детства. Пленных немцев ведут от Рижского вокзала. Куда? Не свалку. На развалку. К тем домам, что разрушены .Потом они участвовали также в восстановлении гостиницы "Рига". В начале 1950-х годов я видел, как их вели по улице Аудею, мимо моего дома, к развалке возле нашего двора, возле которой я рос.  
А у нас в квартире отмечали день рождения моей мамы Ривы. Мне казалось, что я самый счастливый ребенок в послевоенной Риге: у меня были живы родители, дедушки и бабушки. У многих моих ровесников тогда такой радости не было.

2
Проснулся 1 сентября 1952 года раньше всех, в 5 утра. Разбудил родителей, чтобы не позволили опоздать в школу. Начинала сбываться мечта о том, что вскоре буду самостоятельно читать книжки, и сочинять свои, а то достал всех, заставляя читать вслух. Загнал под шкаф двух кроликов, чтобы дожидались там моего возвращения из школы. Почему? Опасался за их жизнь. Краем уха слышал вечером, что их собираются зажарить, чтобы в семейном кругу отметить 1 сентября. Также опасался и за жизнь свою. В школе должны были делать уколы под видом прививки от болезни. А по радио говорили, что врачи - вредители, отравители и вообще "убийцы в белых халатах". Так что, отправляясь в первый класс, нужно было по дороге запастись мужеством и смелостью Александра Матросова, чтобы идти под укол, как в последний и решительный бой. И ничего, справился, И школу закончил, и университет, и все книжки прочитал, и 29 своих умудрился выпустить в све, но в основном уже в Израиле..

3
В 1952 году, в первом классе 67-й семилетней школы, после просмотра фильма "Первая перчатка", я потащил своего двоюродного брата Леню Гросмана и других ребят записываться в бокс. Куда? На ул. Шкюню, 17, напротив Домского собора. Мы прошли через двор, поднялись по лестнице с черного хода на чердак. И перед нами открылся боксерский зал "Динамо" - ринг, кожаные мешки. Нам позволили постучать голыми кулаками по мешкам, а потом объяснили, что в бокс принимают только с 18 лет. И нам, следовательно, путь на этот чердак заказан. Ох, не знал я тогда, что с 1958 года, после переезда с Аудею, 10 на Шкюню, 17, этот чердак, правда, уже пустой, будет примыкать к нашей квартире и станет площадкой для моих детских игр.
Этот дом был еще известен тем, что здесь на третьем этаже, под нашей квартирой, был знаменитый шахматный клуб Риги, куда приходил играть в шахматы и Михаил Таль, уже чемпион Советского Союза 1956 года. Не удивительно, что и мы, имея по соседству шахматный клуб, и сами играли в шахматы, надеясь выйти в чемпионы. Но не очень  серьезно. Меня больше прельщал бокс. И закончив партию с младшим братом Борей, я уходил на тренировку в Рижский СКА. По дороге, спускаясь по лестнице, иногда здоровался с Михаилом Талем, который поднимался мне навстречу, он тоже спешил на тренировку, но в шахматный клуб.
В то время в бокс уже принимали с 13 лет, но чтобы стать настоящим чемпионом нужно было еще подрасти - для малолеток не проводили чемпионаты Латвии и Советского Союза. Когда же мне стало 17 лет,  я тут же рванул на пьедестал почета - стал чемпионом Латвии и Прибалтики 1962 года.

4
Рига начала 1960-х, когда мы жили уже на ул. Виландес,5. Жизнь моя напоминала калейдоскоп. С утра на завод, затем на тренировку, потом в литобъединение при газете "Советская молодежь", а после чтения стихов в вечернюю школу №19, по возвращению домой -  на свидание к Музе! - и пиши стихи вместо того, чтобы отсыпаться. В 7 утра - подъем, и опять на завод. Но ничего, жили-были и современных понятий о перегрузке не держали в голове.

5
Осень 1964 года. Самый популярный в Риге фильм, идущий без перерыва и  практически без добровольных зрителей в кинотеатре "Спартак" - "Дорогой Никита Сергеевич". Не посмотрел, как и самый популярный фильм 1977 года - "Повесть о коммунисте" о Брежневе. В моей голове крутились другие сюжеты, более романтичные, навеянные чувством любви ко всему прекрасному, что свойственно человеку перед призывом в армию. Наверное, поэтому я изображал на бумаге Ригу в образе воображаемой девушки. А в голове крутились слова строевой песни: "А для тебя, родная, есть почта полевая".
В начале ноября, под сокрушительное поражение на политической арене "Дорогого Никиты Сергеевича", которого принудительно отпустили в отставку со всех занимаемых постов, я отправился в спортроту, в город Калининград, чтобы и в армии оставаться первой перчаткой.
Но предварительно, до призыва, полагая, что после службы в армии у меня поубавится школьных знаний, я поступал сразу в два института - в Рижской политехнический и в Калининградский (заочный) рыбной промышленности.

6
Возвращение из армии в Ригу совпало с очередным семинаром молодых литераторов в Союзе писателей Латвии. Газета "Советская молодежь" опубликовала большую подборку моих стихов и фотопортрет. После армии мне, конечно, не сиделось на месте. А так как мой двоюродный брат Гриша Гросман работал гидом на автобусных экскурсиях, то я получил возможность путешествовать по городам и весям.
В то время я уже работал в газете "Латвийский моряк" и начал писать прозу. Первая моя повесть "Комбо" по цензурным соображениям в Союзе так и не была напечатана. Повесть рассказывала о молодых джазменах Риги, о той рижской жизни, которая, можно сказать, была  списана с натуры, но никак не подпадала под понятие "художественная правда" в рамках соцреализма. Писал ее в лесной избушке на станции Царникова, и "обмывалась" она там же в тесном кружке сотрудников "Латвийского моряка".
Опубликовал ее спустя десяток лет, когда жил уже в Израиле, в американско-французском журнале "Стрелец" под новым названием - "Уйти, чтобы вернуться". Впоследствии повесть была расширена и превратилась в роман "Танцы на перевернутой пирамиде", который был напечатан в Москве в журнале "Наша улица".  Для желающих почитать - ссылка:
http://kuvaldn-nu.narod.ru/2021/11/gammer-tantsy.html

7
Рижанин во глубине сибирских руд. В 1972 году меня приняли в Союз журналистов СССР. Эти корочки давали возможность свободного творчества, не быть привязанным к какой-либо редакции. А у меня даже при большом желании, после недавнего отъезда в Израиль сестры Сильвы со всей ее семьей, "привязки" такой в Риге не получалось. Коллеги приглашали на радио и ТВ, в ЛТА и газеты, но как доходило до отдела кадров, моя анкета с непробиваемым пятым пунктом превышала творческие возможности кандидата на должность литсотрудника. И я махнул следом за легендарным Тунгусским метеоритом 1908 года, в Сибирь, в таежную глухомань.
В Риге меня в 1972-74 годы видели только наездами, когда я писал по следам сибирских впечатлений повесть "Феномен образца 1941 года". Она не была опубликована в СССР из-за цензурных соображений, увидела свет в России спустя пропасть лет в 2006 году - журнал "День и ночь" - ссылка: https://www.yefim-gammer.com/showtopicproza.php?line=13 
Тогда же, собирая материал о тунгусском феномене, я выискал немало свидетелей взрыва этого загадочного метеорита. В результате журналистских поисков родилась повесть "Тунгуска", тоже не прошедшая цензурный отбор в СССР.  Сейчас ее прочитать можно в московском  журнале "Наша улица".
Ссылка:  http://kuvaldn-nu.narod.ru/2022/02/gammer-tunguska.html

8
В 1972-ом после репатриации моей сестры Сильвы в Израиль работа в штате редакции была для меня практически перекрыта. Несмотря на это, в издательстве "Лиесма" вышла моя первая книга документально-художественной прозы "В прицеле свастика" - 1974 год.
Эта повесть в 2015 году на международном конкурсе "Лучшая книга года" в Германии была удостоена диплома лауреата и затем опубликована в моей книге "Приемные дети войны" - московское издательство "Вече", 2017 год.
Фантастично, но, может быть, оно и закономерно, если действительно "рукописи не горят",
До отъезда в Израиль печатался я чуть ли не во всех изданиях Риги - на русском и латышском (в переводе) языках. Видя такую востребованность моих текстов, меня приглашали на журналистскую работу ответственные сотрудники газет, радио, телевидения, ЛТА. Но когда дело доходило до отдела кадров и заполнения анкеты, то  мне давали понять "местов нет!"
Неужели в мозговом центре радетелей нашей жизни прижилась малодоступная и сегодняшнему пониманию мысль, что официальный сотрудник редакции советской газеты еврейского, так сказать, происхождения способен нанести идеологический вред родному государству, а внештатный, как ни напрягайся, на это не способен? Впрочем, я не всепроникающийлуч рентгена, в их мозги не заглядывал. И уезжал в Сибирь: в таежных краях интересовались не пятым пунктом моей анкеты и тем, есть ли у меня родственники в Израиле, а моим умением писать очерки, репортажи, эссе. И охотно брали на работу в газету.
Но вернемся в Ригу 1974 года. Наступил момент, когда, как говорится, и на старуху (в данном случае, партийную) бывает проруха. При редакции "Советская молодежь" было решено впервые в Латвии заняться выпуском  газеты студенческих строительных отрядов  "Студент в спецовке". И я оказался в числе тех, кому это позволили сделать. Мы - а нас было всего трое - Вадим Сметанников, я и Петр Вайль, начав с нуля, таки да - создали газету, которая по-настоящему прославилась в студенческой среде.

ПАМЯТИ ПЕТРА ВАЙЛЯ

В «шлошим» - тридцать дней - со дня смерти Петра Вайля я пишу эти строки, рассматривая памятную рижскую фотографию из моей книги «Один - на все четыре родины», которая принесла мне в 2008 году Бунинскую премию.
На этом снимке изображены мы (Я с телефонной трубкой, Петр Вайль - справа) в пору работы в Риге над очередным номером газеты «Студент в спецовке», создаваемой в одной из комнат редакции «Советская молодежь» между посиделками в кафе за чашечкой с кофе и рюмочкой с коньяком. Было это не так давно, всего каких-то 35 лет назад, летом 1974 года, когда мы, еще не мая об отъезде за рубеж, строили разные планы о будущем, в основном, писательского толка. Должен отметить, будущее тоже имело на нас свои планы, поэтому Петр Вайль оказался в Штатах, а я в Израиле. Но, что удивительно, оба мы, исконные газетчики, превратились в радиожурналистов. Он возглавлял Русскую службу пражского бюро радио «Свобода», я по сей день - ответственный редактор и ведущий авторского литературного радиожурнала «Вечерний калейдоскоп» на радиостанции «Голос Израиля» - «РЭКА». Но в памяти у нас сохранилось до мелочей то время, когда мы, переполненные молодостью и силой жизни, гнали в набор газетную строку - материал за материалом, по «плодовитости» превосходя многих из наших коллег. А ведь при этом, если прибегнуть к профессорской терминологии, мы «стояли у истока издания «Студента в спецовке» - первой в истории Латвии газеты студенческих строительных отрядов». Главным редактором нашей газеты был Вадим Сметанников, разъездным корреспондентом - Леонид Рудин.
А вот и свидетельство из прошлого: письма из нашей переписки по Интернету.

«Петр! Приветствую тебя из Риги 60-х годов. Посылаю повесть «Танцы на перевернутой пирамиде» о журналистах и джазменах Риги нашей молодости, опубликованную сегодня в Санкт-Петербурге, в журнале «Сетевая словесность». С новым еврейским 5766 годом!
Ефим Гаммер, Иерусалим».

Ответ от Петра Вайля пришел по электронной почте тут же, 11 октября 2005 года.

«Ефим, привет!
Рад был получить от тебя весточку. Еще не читал, естественно, но все равно приятно. По странному совпадению, в воскресенье перебирал для дела старые фотографии и наткнулся на забытый снимок: мы с тобой за редакционным столом.
Всех благ - Петр Вайль, Прага».

26 августа 2008 года у Петра Вайля случился инфаркт, и с тех пор он находился в коме. Он умер 7 декабря 2009 года в Праге, на 61-ом году жизни, так и не придя в сознание.

                               ПСАЛОМ 118

30 ноября 2013 года в «Фейсбуке» прочел я такие строки поэта Марины Кудимовой: «Умерла Наталья Горбаневская. Самая важная и полная ее книга называлась словами Псалма 118:25: «Прильпе земли душа моя»». Далее у Псалмопевца: живи мя по словеси Твоему. Это значит: по обетованию Твоему, говорит блаженный Августин.
Какой путь!
Царствие небесное!»
Мне хочется добавить: светлая память!
В начале 80-х годов я печатался в парижской газете «Русская мысль» на соседних страницах с Натальей Горбаневской. Той самой, легендарной Натальей Горбаневской, которая вместе с Ларисой Богораз, Павлом Литвиновым, Константином Бабицким, Вадимом Делоне, Виктором Файнбергом и Татьяной Баевой вышла в Москве на демонстрацию протеста против вторжения советских войск в Чехословакию. Они подняли над собой плакаты с лозунгами «За вашу и нашу свободу!», «Руки прочь от ЧССР», «Долой оккупантов!». Демонстрантов  арестовали, и они заплатили годами тюремного заключения и ссылки за те несколько минут свободы, которые испытали на Красной площади. Лишь 25 августа 1990 года приговор отменили, а судебное дело было прекращено «за отсутствием состава преступления».
Сегодня, вспоминая, я думаю и о том, что один и тот же псалом  №118 каким-то образом опять свел нас, как некогда эмигрантская газета «Русская мысль». Наталью Горбаневскую вывел на название книги, а меня на создание
графической картины - иллюстрации к этому тексту знаменитого Псалмопевца.
«Псалмы царя Давида»  -  вот слова, которые сопровождают каждого верующего или просто культурного человека по жизни, с детских лет до почтенного возраста, так как никогда не устаревает для него, допустим, такое: «Дай мне уразуметь путь повелений Твоих, и буду размышлять о чудесах твоих». Псалом 118. Стих. 27.
Псалмы царя Давида неоднократно переводились  на многие языки - на все те, на которых издана Библия. На них писалась музыка, и они исполнялись в концертных залах. А художники разных стран и эпох создавали картины и графические листы к псалмам. Но никогда еще, как мне представляется, не предпринималась попытка добиться полного визуального созвучия с произведениями царя Давида, и сопроводить каждый псалом рисунком или картиной современного живописца, который являлся бы отнюдь не иллюстратором, а своего рода соавтором великого поэта  всех народов.
Ибо, согласитесь,  эти слова не предназначены для иллюстрации: «Размышлял о путях моих, и обращал стопы мои к откровениям Твоим». Псалом 118. Стих  59.
Эти слова надо прочувствовать, и только тогда родится  визуальное созвучие поэтического образа…
Вот это - выразить свое видение, связанное с прочтением Псалмов царя Давида, и было предложено художникам из разных стран мира.
Помню, как у меня зазвонил телефон.
- Кто на проводе?
- Исраэль Гольдштейн, раввин Иерусалимской религиозной школы «Тфуцот».
- Той, что рядом со Стеной Плача?
-  Да.
Он рассказал мне о проекте и о том, что  я включен в список из ста пятидесяти живописцев, которым предстоит нарисовать картины к ста пятидесяти псалмам нашего праотца и, более того, мне выпала чуть ли не самая завидная роль - это уже по лотереи - дать свои, я бы сказал,  «визуальные ассоциации» к самому большому псалму, 118-ому, который, как известно, подарил Наталье Горбаневской название для книги. В нем, что ни строчка  -  бездна размышлений. Что ни строчка - прорыв в непознанные высоты.
Но если  вчитаться... Если ухватиться… И прочувствовать…
Тогда из глубин текста всплывает, заслоняя все, нечто невероятное: «Избавь меня от угнетения человеческого, и буду хранить повеления Твои». Псалом, №118. Стих 134.
Этот стих и стал для меня ориентиром при вхождении в лабиринт мыслей и чувств человека, жившего за тысячелетия до меня, являющегося моим предком и передавшим мне Право Выбора  -  то, пожалуй, что  и отличает человека от любого другого живого существа на земле.
Вот она, передо мной, моя графическая работа. На одной из страниц книги Псалмов царя Давида, увидевшей свет в двадцать первом веке на языке оригинала - иврите, спустя три тысячи лет после создания. Такое, уму непостижимое долгожительство литературного текста. Любой нобелевский лауреат позавидует.
Уже изначально, с момента сдачи в печать, этой книге, размером в огромный фолиант, 35х50 сантиметров, предстояло стать библиографической редкостью.
Ее издали тиражом всего в 850 экземпляров, 150 из них для художников, участвующих в проекте. Остальные тоже по своей сути подарочные. Они предназначены для религиозных храмов,  музеев, библиотек.
Иными словами  -  для дальней дороги в глубины последующих веков, по которой, не старея, идут Псалмы царя Давида.

         ЖУРНАЛ «РУССКОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ЭХО»
Из рецензии на стихи Ефима Гаммера
ссылка: http://www.eholit.ru/news/823/
Автор Арье Юдасин - литературный критик, философ, прозаик, поэт, международный гроссмейстер, чемпион шахматной олимпиады 1990 года в составе сборной команды СССР, претендент на звание Чемпиона мира, обладатель Кубка СССР, чемпион Израиля. Колумнист Нью-Йоркской газеты «Еврейский мир».

«Образы и темы Ефима Гаммера - из нашей непосредственности, а вот средства художественные... Скорее, назваться должно: «поединок с небесами» -  зачем? что это значит? где корень и исход?
«Нет нового под Солнцем» - возвещал Коэлет, Собиратель. И мудрецы уточняют: «значит, над Солнцем - в духовном - есть новое». Мне кажется, в своём состязании с небесами Ефим Гаммер старается перевернуть, как бы «проткнуть» эту несводимость - и превести НОВОЕ «под Солнце». Не знаю, возможно ли это, но очень хотелось бы, чтобы - «да».

ОТЧАЯНЬЕ ВЫИГРЫВАЕТ БОЙ

1
Ночь.
Мерцание звездного снега.
Слышится голос,
вплетается в мозг.
«Сможешь ли ты
убить человека?»
Ну, и вопрос!
«Сможешь ли ты?»
И - в мелькании лица.
Зябко поводит
стволом автомат.
Мне хочется крикнуть:
«Я не убийца!
Я солдат!
И даже,
если косматый факел
новой войны
подпалит облака,
то и тогда
в своеволье атаки
не человека убью,
а врага!»
Эхо раскатисто вывело:
«А-а-аааа?!»

 2
При обмене серого вещества
на мозговую извилину
он обнаружил толику разума
и решил поделиться с другом.
Послал эсемеску по адресу,
получил эсемеску в ответ:
- Не пойму, что даёшь мне РАЗОМ?
Дай за два РАЗА - шутка, старик.
Подивился на глупость, и двинул с досады
в близлежащий ломбард,
чтоб с умом заложить находку
на месяц-другой, пока не понадобится.
Но приёмщик, посмотрев сквозь очки
на толику разума, деньгами не стал сорить,
а предложил снести в парламент:
- Ваш товар там в цене,
в особенности, когда вносят поправки в Закон.
- Божий?
- Им виднее - в какой…
Но и там не купили,
пояснив с высоты положения:
- С чего вдруг платить?
ЭТО каждому человеку бесплатно положено! 
- Бесплатный сыр бывает только в мышеловке! -
откликнулся он и понуро пошёл восвояси,
оставшись при РАЗУМЕ,
который никому не нужен,
что он понял внезапно,
как и Вольтер, когда в сердцах произнес:
«Отчаянье выигрывает бой».

3
СТАРЫЕ БОКСЕРСКИЕ ПЕРЧАТКИ

Перчатки
в проседи соли,
что с потом
впиталась в них,
как память о прошлом,
боксеры
хранят
меж реликвий своих.
Перчатки
лежат устало.
Своей
недовольны судьбой -
их тянет
на ринги спортзалов,
их тянет
в тяжелый бой.
Чтоб снова
с завидным уменьем,
не попадая
впросак,
распутывать
хитросплетенье
встречных
быстрых атак.
Чтоб снова
отвагой лихою
болельщиков
покорить...
Перчатки,
родившись для боя,
не могут.
без боя жить.

ПРОФЕССИОНАЛЬНЫЙ СОЮЗ БОКСЕРОВ И ТРЕНЕРОВ РОССИИ
Ссылка https://profboxtr.ru/poleznoe/gammer-efim-aronovich/

О Гаммере  Ефиме Ароновиче
16.04.2019

Вот и 75 лет (уже в 2020) на горизонте. Обычно день рождения он проводит на ринге, в тренировочных боях, готовя юных боксеров к чемпионату Израиля. Это, скажем так, условные бои, когда он разве что "показывает" удары, а не наносит их всерьез.
На 73-летие, ему вручили на тренировке памятные боксерские перчатки с дарственными надписями и кубок. 40 лет назад 33 лет отроду в 1978 году он приехал в Израиль, будучи автором двух книг, победителем первенств Латвии по боксу и журналистом.
Сейчас у него 25 книг, больше десятка литературных премий, 13 золотых наград международных выставок художников в США, Франции, Австралии.
20 лет назад, в 1998-ом, в возрасте 53 года, Гаммер вновь вернулся на ринг, скинув предварительно за счет месячной голодовки 15 кг.социальных накоплений. И с тех пор, выступая до 70 лет, выиграл 30 раз звание чемпиона Иерусалима, причем, у тех, кто годится ему в дети, а то и во внуки.
За эти годы написал много новых произведений, которые печатаются по всему миру, и участвовал в более чем ста международных выставках профессиональных художников.

НОБЕЛЕВСКАЯ ЖЕРТВА ПЕШКИ
Цитата из книги

Как писали критики Сергей Костырко в журнале «Новый мир» и Анна Кузнецова в журнале «Знамя» о книгах Ефима Гаммера: «Романы и повести написаны на материале русско-советской и современной израильской жизни. Излюбленный жанр Гаммера, «повесть ассоциаций», - это «модификация лирической прозы: фрагментарно построенный текст, в котором внешние события - автобиография, история семьи автора - и внутренний мир лирического героя сложно, но естественно переплетаются, выявляя причинно-следственные связи, действующие по невычислимой, но явно ощутимой логике».
Белла Верникова,
доктор философии Еврейского университета в Иерусалиме, автор книги «Нобелевская жертва пешки. Эссе, рецензии, графика».  (Москва: Водолей, 2022, стр. 174).

ЧУДЕСА ИЗРАИЛЬСКОЙ ЖИЗНИ

      1

Сорок три года в Израиле...
На десять лет больше, чем  прожил в Риге.
Много ли это или мало? Мне представляется, сроки жизни на Святой Земле отмеряются мистически, не годами, а чудесами, произошедшими с тобой. Вот я и хочу сегодня поговорить о чудесах. Без всяческих литературных ухищрений. Просто, лаконично, хроникально. А уж ты, Читатель, и подсчитывай на современном арифмометре, годы дальнего плавания моего по живым водам Израиля, без захода в чужие порты.
За мной, Читатель!
В начале восьмидесятых, выпуская в свет юмористическую книгу «Круговерть комаров над стоячим болотом», я дал на 314 странице свои предсказания на начинающееся десятилетие. Пришли они ко мне во время болезни, когда я сел за пишущую машинку. Чтобы дописать страницу. При температуре сорок. И дописал… Но совсем не то, что задумал, а вылившееся спонтанно, как будто продиктованные свыше. А затем… пошли чудеса израильской жизни. Все мои предсказания, одно за другим, сбывались год за годом.
Вот что я написал тогда и поместил в книгу.
- Смерть Л. Брежнева состоится 10. 11. 1982 г.        (Сбылось в срок.)
- Преемником Л. Брежнева изберут Ю. Андропова.  (Сбылось в срок.)
- Начало смертного мора в рядах Политбюро.            (Сбылось в срок)
- 1983-й - уход с политарены М. Бегина. (Сбылось в срок и, мало того, с моей формулировкой, дурацкой по отношению к М. Бегину в те времена, когда он был главой правительства Израиля и должен был им оставаться и в 1983-ем, без всяких перевыборов.)
- Освобождение А. Щаранского, И. Нудель и др.        (Сбылось в срок.)
- Третья мировая война не начнется. Не начнется она и в 1984 году. (Сбылось и это. Казалось бы, сегодня смешно читать это «сбылось» по отношению к Третьей мировой войне в 1984 году. Но посмотрите газеты той поры, и на каждой странице увидите прогнозы всемирно известных предсказателей и астрологов. И все они о том, что в 1984-ом Земле нашей грозит ядерная катастрофа. Масло в огонь подливало и то, что на иврите год 1984-й складывался в буковки страшенного слова «Ташмад» - «Уничтожение», что оптимизма не прибавляло. Будем полагать для душевного равновесия, что мое успокоительное «Третья мировая не начнется» позволило некоторым невротикам не покончить жизнь самоубийством  посредством пистолета или веревки, не выброситься в окно  с небоскреба,  и не промотать все сбережения в казино.
- Ждать ее надо в 1989-ом! - сказано на 314 странице моей книги. (Сбылось в срок. Ждали ее, то есть всамделешную Третью мировую. Ждали, и еще как в 1989-ом! Ждали и тряслись со страху. Ждали и надеялись:  а вдруг пронесет. Вспомните ситуацию: рухнула Берлинская стена, в Румынии вспыхнуло восстание, расстреляли Чаушеску и его жену, соцлагерь клокочет, Советский Союз трещит по швам. Так что... ждали. И дождались путча, развала соцлагеря, уничтожения СССР. Результат почище, чем дала бы Третья мировая. Но это уже  -  другая история.)

2

Более подробно о моих предсказаниях написал в газетах  «Новости недели» - Израиль, Аргументы и факты,  «Московский комсомолец» - Россия, а также в своих книгах,  известный израильский и российский журналист, специалист по аномальным явлениям, психолог и философ Савелий Кашницкий, приехавший ко мне в Иерусалим.
Вот отрывки из его статьи, заголовком в которой стал мой афоризм.

«Московский комсомолец» 15.06.2004
Савелий Кашницкий,
Иерусалим  -  Москва

НЕ СТРОЙТЕ ГАРАЖЕЙ В КРАЮ ВОЗДУШНЫХ ЗАМКОВ
(История прижизненных реинкарнаций писателя и художника Ефима Гаммера)

Сознание то прояснялось на мгновенье, то снова тонуло в липкой жиже неповоротливого безвременья. В редкие просветления доносились сдержанные голоса ближних с отрывочными словами «ангина», «кризис», «выше сорока».
А голос продолжал и продолжал надиктовывать, не давая покоя, расслабленья, забытья:

Вижу в лике своем
две оплавленных тьмы,
отраженные цифрами 8 и 9,
скоро кончится срок,
сгинут стены тюрьмы
и погаснет огонь
и вновь вспыхнет в столетьях.

Профессиональный поэт и прозаик, автор нескольких распроданных книг (эпитет, соответствующий в Израиле названиям престижных литературных премий), Ефим Гаммер, конечно же, в состоянии был оценить несовершенство этих стихов. И если все-таки напечатал их в начале 80-х, то с единственной целью: зафиксировать сошедшее в температурном бреду пророчество.
89-й - «сгинут стены тюрьмы». В 1980 году понять, что через девять лет рухнет восточноевропейский коммунистический колосс, можно только по болезни. Но Ефим уже знал: нежданный голос не врет  -  и потому аккуратно записывал все откровения свыше.
Началось это в далеком детстве, в Риге, где вырос будущий писатель и художник. В возрасте пяти лет он умирал от скарлатины. Пребывал в беспамятстве, слышал слова врача, сказанные родителям: «Если переживет кризис, выживет». Почти бессмысленная в своей тавтологии фраза стала программой.
Вторая смерть запомнилась гораздо ярче, наступила она 1 августа 1974 года в возрасте 29 лет. Смотрел какой-то фильм, где было много крови. Стало дурно, вышел, держась за стены, в фойе кинотеатра, но упал и сильно рассек лоб. «Скорая» отвезла в больницу с раскроенным черепом и сотрясением мозга.
Очнулся после ясно ощутимого «перерыва» в жизни и словно другим человеком. Учеба в университете стала вдруг не то чтобы неинтересной, а какой-то пустячной, не занимавшей более ни ум, ни сердце.
Заканчивал неслыханными темпами: в течение месяца сдал все экзамены за два года. Рекордным оказался день, когда скинул восемь экзаменов и один зачет.
С «воскрешенным» Ефимом произошел и другой феномен. В возрасте 33 лет, после 13-летнего перерыва, он вернулся в спорт, вышел на ринг. Сбрасывая вес с 70 до 51 кг, попеременно побеждал во всех весовых категориях, став чемпионом Латвии в наилегчайшем весе.
В начале августа 1980 года Ефим умирал третий раз. Сдавал кровь на станции переливания, смотрел на пластиковый мешок, разбухавший от его собственной крови, и вдруг «поплыл». В этот последний свой уход отчетливо зафиксировал ощущения умирания. В области затылка больно лопаются какие-то пузырьки. Чувствуется выход из своего тела куда-то вверх, в небо. Окружают серебристого цвета хлопья, которые густеют, сближаются, становясь сплошным снежным настом. Опять боль лопающихся пузырьков  -  и голова пробивает твердый наст. Только теперь свет, покой, блаженство.
После этого «взлета» и «приземления» резко изменился характер: стал покладистей, вдумчивей. Пропало желание заниматься боксом, хотя физические силы еще позволяли. А главное, получен приказ свыше: рисовать. Никогда не умел, не учился, да и тяги не было. Вдруг стали сами собой рождаться графические композиции. Легко - напряжения Ефим не испытывал, будто рука обводила уже начертанные кем-то контуры.
Созданную столь неожиданно серию он назвал «Иерусалимские фантазии». Лишь много позже узнал, что использованное испанским художником Гойя название «каприччос» тоже переводится как «фантазии». И тоже не сразу подметил числовое совпадение даты смерти Франсиско Гойи - 16.04.1828 и собственной даты рождения - 16.04.1945. Идентичны не только день и месяц, но и нумерологическая сумма - 30.
То, что художник Гаммер - профессионал, получило много бесспорных подтверждений. Только начал участвовать в международных конкурсах  - пришли победы, да не где-нибудь на задворках искусства, а во Франции, в США. Приняли не только в Союз художников Израиля, но и в профессиональные творческие союзы Штатов, Австралии, общеевропейский при ЮНЕСКО (о чем сам Ефим никого не просил).
Художником он стал в возрасте 40 лет, что для обычных людей нетипично.
Восстановив силы после третьей смерти, написал и издал роман «Круговерть комаров над стоячим болотом». Книга родилась как будто сама. В первые годы жизни в Израиле Ефим начал посылать свои литературные опусы в русскоязычный журнал «22». А чтобы не облегчать себе задачу, подписывался отнюдь не престижным в этой стране псевдонимом Василий Брыкин.
Это была не первая его игра в литературу. Еще в Союзе он посылал стихи на творческий конкурс в Литературный институт имени Горького. Лучшие - под собственным именем и с указанием в анкете подлинной, «крамольной», национальности. И юношеские, незрелые  - под псевдонимом Г.Ефимов, который, конечно же, был русским. Лучшие стихи неизменно возвращались без объяснения причин отказа, а поэт Г.Ефимов получал приглашения на экзамены (правда, не приезжал, опасаясь разоблачений в не такой уж безобидной игре с серьезным советским учреждением).
Васька Брыкин, этакий неунывающий разухабистый русский мужичок, заброшенный на Святую землю, заваливал эстетское иерусалимское издание стихами и рассказами. В журнале ничего из посланного не появлялось. Но Васька не унывал: строчил и строчил свои опусы. Его игнорировали, ему не отвечали, а он будто не замечал невнимания мэтров. Письма в журнал понемногу сложились в книгу - развеселую, полифоничную.
По стилю «Круговерть» чем-то близка ерническим финтам Венечки Ерофеева. Одним словом, вполне современная проза с самобытным языком, нескучным сюжетом, упругой драматургической пружиной.
Но отнюдь не литературные достоинства романа стали предметом моего пристального внимания. Вот на странице 314 от лица литературного персонажа, пророка Игнатия, автор дает несколько конкретных предсказаний на будущее. Продолжается карнавальная стихия романа: за пророка Игнатия автор вроде бы не отвечает.
И все же:
-  называется точная дата смерти Леонида Ильича Брежнева  -  10 ноября 1982 года;
-  очередным генсеком КПСС станет Андропов;
- предсказана эпидемия повального мора в Политбюро ЦК КПСС;
-  на 1989 год «намечена» мировая война.
Смотрю на выходные данные книги: 1982 год. Написан текст, по словам автора, в 1980 году. Получается, ясновидение в чистом варианте?
Однако журналист обязан быть недоверчивым. Вертя в руках книгу, со всей возможной деликатностью прошу у Ефима еще каких-то подтверждений, ссылаясь на воображаемых скептиков, которые, мол, способны возразить: разве частное издательство не может указать в выходных данных давно прошедший год? Ефима мой вопрос застал врасплох: не думал, видно, о необходимости «алиби».
И только час спустя принес мне каталог «Русские книги», изданный в Мюнхене в 1985-1986 гг. (он-то уж точно вышел не в частном издательстве). На странице 28 под №3176 значится роман Е. Гаммера «Круговерть комаров над стоячим болотом» и указан год выхода в свет: 1982-й.
Итак, бесспорные прогнозы ясновидца, подтвердившиеся в близком будущем. Правда, есть один «прокол»: мировая война в 1989 году.
-  Но разве ее не было? -  лукаво щурясь, спрашивает Ефим.
-  Слава богу, пронесло…
-  Если считать, что цель всякой мировой войны  - смена экономической формации и перекройка границ побежденной стороны, то эта цель в 89-м была достигнута, хотя и бескровно. Политическая карта мира после серии революций в Восточной Европе приняла иной вид.
Ефим Гаммер продолжает вкладывать в свои тексты информацию о будущем. А ключ к расшифровке, во избежание накала страстей, даст лишь задним числом. По-моему, этически безупречный прием.

3

Эта статья Савелия Кашницкого перепечатана во многих изданиях, в частности, и на сайте «Семь сорок» в рубрике «Знай наших».
А мне остается читать ее и удивляться: чего только не напихано в человека, в данном случае в меня? Подчас задаюсь вопросом: с какой целью? И не нахожу ответа. Намеком что-то проскальзывает. Но что? Самостоятельно не додуматься. Да и как додуматься, если… 
Вот, например, придет в голову какое-то слово, а две-три секунды спустя видишь его в титрах на телевизионном экране.
Что же получается? Мой мозг ретранслятор, либо приемное устройство?
Ради эксперимента я настроил радио и телевизор на волну «Голоса Израиля». И что оказалось? По радио фраза звучала несколько раньше, чем по телевизору, хотя оба аппарата расположены в салоне.
Так и в моем мозгу, слово, а иногда и целое предложение, появляется с опережением.
Что из этого следует?
Специалист-физик объяснит. Но я не физик, я лирик, и мне представляется, что одна из функций человека, ныне почти атрофированная, это прием сигналов извне, благодаря чему прежде, в библейские времена, наши  предки обретали пророческий дар.
Может, и мне говорить о том, что случится, если человечество не свернет с пагубного пути?
Сегодня я знаю, что в пророчестве ключевое слово «если». В этом его отличие от предсказания, которое, как тавро - прикипело и ничего не изменить. Пророчество подается с таким расчетом, чтобы человек, имеющий право выбора, использовал его на практике и менял ситуацию в мире, если он, конечно, человек…

"Наша улица” №272 (7) июль 2022

адрес
в интернете
(официальный сайт)
http://kuvaldn-nu.narod.ru/